Оставалось всего несколько дней до выступления на позиции. Брожение в полку все усиливалось. Беспрерывно заседали полковой и ротные комитеты. Солдаты устраивали летучие митинги. Пылкие ораторы, прикрываясь революционными лозунгами, в действительности подлые трусы и предатели Родины, уговаривали солдат не идти на позицию и попутно ругали офицеров и всех тех, кто натравливал трудящиеся массы на «братскую» Германию.

– Нам не нужна эта бойня, – выкрикивали эти жалкие герои революции. – Она нужна только буржуям, чтобы набивать свои карманы, а господам генералам, чтобы через наши трупы увешивать себя крестами да звездами… Ему-то золотой на шею, а тебе, брат, деревянный… А што стоит самый армеец? Такой самый человек, как и мы все. Так быть, товарищи, нам нужно во что бы то ни стало окончить войну. Мы не пойдем на позиции, другие не пойдут, еще найдутся, которые заодно с нами бросили оружие, и пойдем по домам делить помещицкую землю. А то нашли дураков, мы тут кормим в окопах вшей, а там будут за нас делать! К чертовой матери эту войну и всех буржуев. Да здравствует мир без аннексий и контрибуций!!!

На подобного рода речи толпа солдат откликалась сочувственно. Раздавались возгласы:

– Правильно, правильно!

Молчали только оставшиеся еще в полку старшие солдаты. С презрением и с негодованием они прислушивались к этим продолжительным речам и укоризненно качали головами. В их памяти были еще свежи воспоминания собственных подвигов, о которых свидетельствовали Георгиевские кресты, украшавшие их грудь; в ушах еще звенели отзвуки минувших побед, и дух могучей русской армии еще витал над ними. Какими жалкими и ничтожными трусами представлялись им эти по большей части юные крикуны, не нюхавшие пороху и призывавшие теперь сложить оружие перед врагом. Старые солдаты чувствовали себя одинокими и непонятыми в этой разбушевавшейся народной стихии, и если кто-нибудь из них пытался воздействовать на сознание этой черни, то ему не давали говорить, осыпали бранью, свистками и угрозами. Больше всех чувствовал себя растерянным председатель полкового комитета солдат Митин. Низкого роста, с симпатичным, смуглым безусым лицом, со спокойными, уверенными манерами, он производил приятное впечатление. Несмотря на свою простоту и малограмотность, он был способен на здравую оценку вещей. Его можно было отнести к числу сознательных, и потому не удивительно, что он не только не сочувствовал демагогическим выходкам крикунов и дезертирским настроениям солдатской толпы, но даже, напротив, порицал все это и, сколько мог, уговаривал солдат идти на позицию. Правда, и по его мнению, войну надо было поскорее как-нибудь кончить, но ведь нельзя же было взять себе просто и бросить фронт. Это он понимал. Но таких сознательных, как Митин, в полку было мало, офицерам же даже и рта нельзя было разинуть, чтобы приказать выступать на позицию, и потому, несмотря на то что полковой и ротные комитеты вынесли окончательную резолюцию о необходимости выступления на позицию, солдаты устроили общее собрание и, в свою очередь, вынесли резолюцию об отказе выступить на позицию. Слух об отказе нашего полка выступить на позицию успел дойти до костромичей, которых они должны были сменить. Те тоже заволновались и постановили уйти с позиции, не дожидаясь смены. Создавалось критическое положение. Участок целого полка мог быть обнажен, и немцы, конечно, не преминут воспользоваться этим случаем, и тогда последствия этой измены были бы ужасны. Утром в назначенный день выступления на позицию Митин пришел в штаб полка с бледным, растерянным лицом и передал полковнику Крыкову, что полк отказывается выступать на позицию и что костромичи уйдут с позиции. Это сообщение как громом поразило полковника Крыкова. Первое мгновение он не мог от волнения выговорить ни слова и только нервно барабанил по столу пальцами. В мгновение ока полковнику Крыкову, этому испытанному боевому офицеру, представился весь ужас создавшегося положения. Наконец, он опомнился, лицо приняло решительное выражение. С шумом встав из-за стола, он быстро прошел в соседнюю комнату и приказал телефонисту вызвать начальника дивизии.