Полковник Крыков облегченно вздохнул, точно гора свалилась с плеч. С наступлением сумерек мы без всяких инцидентов сменили костромичей. С непривычки я не мог заснуть всю ночь. После продолжительного пребывания в глубоком тылу мне страшно было вновь очутиться в этой грозной обстановке войны, где я потерял столько здоровья, сил и энергии. То учащавшиеся, то замиравшие звуки ружейных выстрелов наших и неприятельских секретов, короткое, прерывчатое постукивание пулеметов, вспышки ракет, от которых в нашем блиндаже становилось светло как днем, – все это настраивало душу на какой-то особый лад; оно и ужасало, и отталкивало от себя, и в то же время притягивало к себе и подавляло своей грандиозностью и непостижимостью, как могучее выражение каких-то непреложных высших законов, направлявших судьбы человечества через страдания и кровь сотен тысяч людей… И сам я чувствовал себя ничтожной песчинкой в этом все еще бушующем урагане смерти… Мгновениями я забывался в полудремоте, то вдруг мне чудилось, что стрельба как будто участилась, немцы наступают… вот они уже у наших проволочных заграждений… Воображение разыгрывалось, я с сильно бьющимся сердцем выскакивал из блиндажа, но тревога моя оказывалась напрасной. Тихая теплая майская ночь наложила на все полупрозрачные, легкие тени. Немцы изредка бросали ракеты и не думали наступать. «Проклятые нервы!» – упрекал я сам себя, возвращаясь в блиндаж, где мирно похрапывал поручик Муратов. Бедняга и не чувствовал, что это была последняя ночь в его жизни. Утром я хорошенько осмотрелся кругом. Противник был на той стороне реки Шары совсем близко, не больше чем шагах в шестистах, а местами даже ближе, так что проволочные заграждения немцев доходили чуть не до самой реки. Вся местность вокруг наших окопов и самые окопы были изрыты снарядами. Молодые деревца, росшие у окопов, были изуродованы осколками и пулями, но молодые побеги и зеленые листочки на кое-где уцелевших веточках упорно тянулись к жизни и свету. День был ясный и хороший. На нашем участке стрельбы никакой не было. Я обошел позицию и уже возвращался к своему блиндажу, когда вдруг внимание мое было внезапно остановлено следующим странным фактом: из германских окопов высунулся до пояса какой-то немец и начал размахивать белым платком; немного поодаль от него в этом месте, где германские окопы ближе всего сходились с нашими, немцы выставили большой плакат, на котором по-русски было написано: «Долой войну! Да здравствует мир!» Наши «товарищи» повылезали из своих землянок и высовывались из окопов, тоже отвечали белыми платками. Немцев стало показываться все больше и больше. Как с их стороны, так точно среди наших «товарищей» с каждой минутой росла уверенность в том, что стрелять ни те, ни другие не будут. Многие немцы и наши повылезали на бруствер окопов. Нашлись даже такие смельчаки немцы, которые спустились к самым проволочным заграждениям, махали руками и что-то кричали.