«Россия увлечена роком. Судьбы её должны свершиться... Идём же вперёд, перейдём Неман, внесём войну в её пределы. Вторая польская война будет для французского оружия столь же славна, как и первая; но мир, который мы заключим, принесёт с собою и ручательство за себя и положит конец гибельному влиянию России, которое она в течение пятидесяти лет оказывала на дела Европы», — писал французский император в воззвании к войскам 10 (22) июня 1812 года.

Но при всех своих амбициях Наполеон не собирался завоёвывать Россию и управлять из Парижа её просторами. Он намеревался быстрым ударом разгромить русские войска у границы и навязать Александру I выгодный для Франции договор; предполагался даже совместный поход двух армий в Индию. Только после провала этого замысла в конце июля 1812 года французский император решился идти на Москву.

Он даже пытался использовать социальный протест «рабов»: кое-где его командиры говорили с крестьянами о «независимости» (мужики Юхновского уезда, жаловался тамошний помещик, «от вольнодумствия начинают убивать до смерти господ своих и подводят французов в те места, где оные скрываются»), но так и не решился осуществить планы освобождения крепостных в России. Французский император не собирался становиться вождём народного бунта — до самого оставления Москвы он рассчитывал на заключение мира.

Александру же вновь пришлось пережить позор отступления. Он вынужден был покинуть армию, сознавая свою бесполезность в роли Верховного главнокомандующего, и вопреки своему желанию поставил во главе войска М. И. Кутузова. Зато император проявил твёрдость — заявил ещё перед началом кампании: «Я не начну войны, но не положу оружия, пока хоть один неприятельский солдат будет оставаться в России» — и выполнил обещание. 18 сентября 1812 года он писал сестре Екатерине Павловне:

«...Нечего удивляться, когда на человека, постигнутого несчастьем, нападают и терзают его. Я никогда не обманывал себя на этот счёт и знал, что со мной поступят так же, чуть судьба перестанет мне благоприятствовать. Мне суждено, быть может, лишиться даже друзей, на которых больше всего я рассчитывал. Всё это, по несчастью, в порядке вещей в здешнем мире! <...> В Петербурге я нашёл всех за назначение главнокомандующим старика Кутузова; это было единодушное желание. Так как я знаю Кутузова, то я противился сначала его назначению, но когда Ростопчин в своём письме от 5 августа известил меня, что и в Москве все за Кутузова, не считая Барклая и Багратиона годными для главного начальства, и когда, как нарочно, Барклай делал глупость за глупостью под Смоленском, мне не оставалось ничего иного, как уступить общему желанию. <...> После того, что я пожертвовал для пользы моим самолюбием, оставив армию, где полагали, что я приношу вред, снимая с генералов всякую ответственность, что не внушаю войскам никакого доверия, и поставленными мне в вину поражениями делаю их более прискорбными, чем те, которые зачли бы за генералами, — судите, дорогой друг, как мне должно быть мучительно услышать, что моя честь подвергается нападкам. Ведь я поступил, как того желали, покидая армию, тогда как сам только и хотел, что быть с армией. <...> Что касается меня... то я могу единственно ручаться за то, что моё сердце, все мои намерения и моё рвение будут клониться к тому, что, по моему убеждению, может служить на благо и на пользу Отечеству. Относительно таланта, может, у меня его недостаточно, но ведь таланты не приобретаются, они — дар природы. Справедливости ради должен признать, что ничего нет удивительного в моих неудачах, когда у меня нет хороших помощников, когда терплю недостаток в деятелях по всем частям, призван вести такую громадную машину в такое ужасное время и против врага адски вероломного, но и высокоталантливого, которого поддерживают соединённые силы всей Европы и множество даровитых людей, появившихся за 20 лет войны и революции. Вспомните, как часто в наших с Вами беседах мы предвидели эти неудачи, допускали даже возможность потерять обе столицы, и что единственным средством против бедствий этого ужасного времени мы признали твёрдость. Я далёк от того, чтобы упасть духом под гнётом сыплющихся на меня ударов. Напротив, более чем когда-либо я решил упорствовать в борьбе и к этой цели направлены все мои заботы»60.