А если он не был этим человеком, то он не был ничем.

Но тот человек, за небытие которым он считал себя виновным — кем он был? Оболочкой эталонного персонажа, который заменял бы, даже если только для самого Лоуренса, его легенду, Лоуренса Аравийского. Об этом персонаже он с самого начала знал, чем он не был, и очень плохо знал, чем он был. Современный индивидуализм звал своего героя, но не постиг его. Если оставить в стороне искусство, Заратустра — не величайшая сила, а величайшая слабость Ницше…

Идея великой личности вмещает два человеческих образа. Первый — образ человека, который свершил великие дела, и который, предполагается, готов свершить и другие, в других областях. Он становился все менее и менее убедительным по мере того, как действие все больше и больше связывалось с техникой, и тогда великая личность вынуждена была однажды достигнуть точки, в которой техника возобладала бы; современная мечта, как и мечты древнейшие, желает, чтобы диктаторы были стратегами, но не верит в это. История все меньше и меньше кажется нам гарантией величия. Лоуренс теперь считал, что знает, с какой легкостью люди принимают за великих людей тех, кто всего лишь встретился с великой судьбой.

Другая фигура более сложна, потому что в ней смешиваются самые разные типы. Но вся она исходит из той области, которой Лоуренс посвятил свое становление и свои мечты: литературы. Для его воображения, как и для нашего, Ницше не был профессором, которого мать звала Фрицем и который, кроме того, писал великие непризнанные книги; Достоевский не был литератором, подверженным болезни и игре; каждый из них прежде всего был персонажем мифическим, рожденным из всего, что он написал, как персонаж романа рождается из всех слов, уготованных ему автором. Мечта, которую мы создаем из таких личностей — это кажущееся умение отвечать тем, что они написали, на вопросы, которые они поставили перед жизнью и перед людьми. Они ответили на все, потому что они суть один сплошной ответ. Они достигли вершины духа, которая возвышается почти над всеми улицами, и которая возвышалась бы над их поступками, если бы эти поступки стали равны их гению. Однако эта «вершина» имеет лишь одно название: это истина. Великая личность в этой области, несколько смутной, где смешиваются искусство и мысль, — это человек, для которого сущностная истина является выраженной.[750]

Но родство, объединяющее Ницше с Ницше-образцом, нарисованным смертью, всегда гипотетично, и великая мысль, в лучшем случае, лишь предполагает величие личности. Эта личность хороша не столько в пространствах своих интеллектуальных средств, сколько в своем воплощении. Редко бывает, чтобы мученик своих мыслей не создал для нас иллюзию значительной личности, пусть и не мог дать нам ничего, кроме уверенности в своей стойкости. Потому что великая личность, если она жива, находится в связке между мыслью и действием. Тот, кто умирает за свои мысли, предполагается, что и жил ради них. Та великая личность, которую смутно представлял Лоуренс — которую смутно представляют многие из нас — это воплощенная истина, ставшая живой: Ницше, ставший Заратустрой. Он мечтал не об авторитете, но о владении собственной полнотой: ничего другого он не желал более страстно в этом мире, и ничто другое не было ему так чуждо.