Для того чтобы поглотить то непоправимое, что он носил в себе, пророк совершил бы метаморфозу богов в плоть и кровь; великий поэт — метаморфозу мира в вымысел; человек трагический — метаморфозу самого себя, иногда в мертвеца. А Лоуренс не был ни пророком, ни великим поэтом, лишь человеком, одержимым абсолютом, в котором конвульсивно билась энергия и недюжинные достоинства, и который умирать не хотел.

Чувство зависимости, подобное раковой опухоли, сознание рабства человека перед судьбой, из которого происходила двусмысленная тяга к несчастьям, нельзя было победить иначе, чем с помощью героизма или саморазрушения, принесения себя в жертву на благо людей или идеи, которую мы делаем из самих себя. Герой непреклонно тяготеет к своей гибели. Если героические мифы звучат сквозь века так величаво, это потому, что Прометей должен быть прикован на Кавказе, что пламя костра Геракла освещает уже первый его поход против чудовищ. Ибо герой-победитель вновь вступает в борьбу: нет высшего героя, чем тот, кто вовлечен в битву не с чудовищами, а с богами. Но если он вступает в нее, то ради спасения людей. Тогда как в его одиночном конфликте, столь же неисчерпаемом, который направлял Лоуренса против судьбы, единственной ставкой была та концепция, которую имел Лоуренс о себе. Его восстание против его чувства зависимости толкнуло его к великому делу свободы (полностью чуждому его идеологии, если не его натуре), как Байрона толкнуло в Грецию: но для того, к кому не поспешила спасительная смерть в Миссолунгах[776], путь к спасению исчезал. Подлинный противник, зависимость, обрел свое лицо, и человек оказался один на один со своими саркастическими богами. Итак, бесплодный герой понял, что больше всего он тяготеет к тому, чтобы идти на костер: он не может больше ничего противостоять богам, кроме самого себя. Он не может повергнуть в небытие судьбу, заключенную в нем, не повергая в небытие самого себя. Он был близок в своем роде к тем восточным самоубийственным сектам, пылкость которых рождается не столько из отвержения мира, сколько из надежды победить богов в молниеносную секунду.

Снова его ужасное одиночество было не лишено трещины, и в нем обитало братство, если не с людьми, то, по меньшей мере, с рабством, которое он делил с ними. Хотел он этого или нет, разрушение, к которому он взывал, приближало его к их уделу. Он нуждался в самоубийстве, которое не закрывало, но выламывало врата смерти, он нуждался в древнем кровавом дожде, от которого поднимаются всходы: Кириллов хотел стать основателем секты, и побежденные боги были в нем и в других опустошенных сердцах: его самоубийство — это проповедь.