Опасность, исходящая от статей, не укрылась от него, но он ошибался в ее природе. Мотивы его зачисления носили моральный характер, и в Англии уважают подобные мотивы. Но о них было известно лишь нескольким людям. Что знали о нем остальные? Его легенду. Она продолжала жить своей собственной жизнью. Склонность к тайне слишком глубока у толпы, чтобы исчезнуть даже перед тайной героизма, а Лоуренс Аравийский, чем больше война удаляла его от прошлого, тем больше становился героем не столько Аравии, сколько Интеллидженс Сервис. Человеком, которому всегда приходится быть не тем, чем он кажется, носить маску: и его присутствие рядовым в королевской авиации вовсе не освобождало его от этой таинственной роли, оно ее подтверждало. В этом присутствии видели не уход от мира, о котором никто и не подозревал, но «последнее воплощение Лоуренса»[826]. Умные же офицеры не думали, что Лоуренс был приставлен следить за ними; но не был ли он приставлен следить за одним из них? Что он, по логике, должен был делать в Фарнборо, если не заниматься контрразведкой? Авиация — привилегированный род войск для всякого шпиона…

Лоуренс не подозревал, что в нем могут видеть сыщика: журналисты не приписывали ему ничего подобного: мотивы, которые они ему приписывали, были всего лишь вульгаризацией некоторых его мотивов. Несомненно, сообщение, что его исключили из авиации после его «разоблачения», подтвердило бы подозрения куда больше, чем если бы его оставили там, потому что трудно представить секретного агента, о котором знают все.

Но главнокомандующий счел атмосферу подозрительности, которая установилась в Фарнбоо, и все это дело, прискорбными. Большинство офицеров в лагере надеялись, что Лоуренс его покинет. Лучшие из его друзей не одобряли, подобно Бернарду Шоу, «этот безумный маскарад, который всех ставит в смехотворное положение»[827]. Последний писал ему на следующий день после прибытия репортеров:

«Если бы Нельсон, слегка повредившись в уме после удара по голове в баталии на Ниле, по возвращении домой настаивал на том, чтобы стать у руля какой-нибудь баржи на канале, и чтобы все относились к нему как к самому обычному человеку, он причинил бы флоту меньше неловкости. Неопытный, перепуганный Марбо[828], под командование которого был бы поставлен сардонический Наполеон при Аустерлице и Йене, чувствовал бы себя так же, как, вероятно, чувствуют себя ваши вышестоящие офицеры, командующие Лоуренсом великим и загадочным, единственным человеком, в котором сохранились еще величие и мощь… Вы говорите об отпуске так, как будто это трудно. Попросите отпуск на три месяца, и они закричат, всхлипнув от облегчения: «Бога ради, возьмите на шесть, возьмите на двенадцать, возьмите на всю жизнь, все что угодно, только бы не продолжать этот безумный маскарад, который всех нас ставит в смехотворное положение». Я им сочувствую».[829]