Он считал, что зачисление в армию и служба в ней находятся в той же связи, что церемония бракосочетания и совместная жизнь; начиналась совместная жизнь. Устрашающая, но менее богатая на сюрпризы, чем он опасался. Его суровые привычки помогали ему без трудностей приспосабливаться к суровости армии; его нервные болезни ослабли. Тупость работ хорошо подпитывала ту смутную иронию, из-за которой Лоуренсу не приходилось их выдерживать: это ведь Росс выдерживал их, под взглядом Лоуренса, сложного и решительного. Рядовые были уверены, что он когда-то был джентльменом; возможно, одним из тех офицеров, которых демобилизация заставила вновь поступить на службу рядовыми. Но те прожужжали товарищам все уши о своем прошлом, а Росс никогда не говорил о своем.[796] Катастрофа, которая привела его в их ряды, имела мало значения. Он одалживал им свои немногочисленные деньги, которые у него были[797], свои книги, никогда не жаловался, не ждал никакого сочувствия. Как и его товарищи, он питал отвращение к муштре, и как они, любил авиацию. Он разбирался в механике лучше их самих и не пытался избегать нарядов. Они чувствовали, что он их не презирает, и были признательны ему за это. Буржуа и интеллектуалы чувствуют инстинктивное глухое соперничество по отношению ко всякому, кто приближается к ним; но эти рядовые ничего подобного не чувствовали. Они тяготели к тому, чтобы уважать своего товарища, который был лет на пятнадцать старше каждого из них, молчаливого, отличавшегося терпением, и подчиненного тому же рабству, что и они. Единственное, что выделяло его из их рядов, это его аскетизм: солдаты больше, чем штатские, привязаны к своим удовольствиям. Но свое пиво и сигареты он раздавал; его аскетизм казался им связанным с драмой, которая завела его в их общество, и не лишенным юмора. В нем была сила, о которой он сам не знал, той же природы, что он проявлял перед Черчиллем: сила, которую несет в себе всякий, кто готов помогать любому, ничего не ждет от других и, кажется, действительно так далек от страстей, что никто не может разгадать, как использовать их, чтобы на него воздействовать. Лоуренс мечтал быть неуязвимым против всех, кроме, увы, самого себя. И, бывало, он становился неуязвимым — если сам этого не воспринимал. «Когда я увидел Росса в столовой, — сказал Бернард Шоу, — у меня было впечатление, что я вижу полковника Лоуренса в окружении адъютантов».[798] Его товарищи нашли в нем то, чего им, может быть, больше всего не хватало: братское превосходство.

Он страдал лишь от исключительной суровости тренировок и от отсутствия любого уединения. «Кругом, стройся по четыре, на месте стой, шагом марш, кругом — и снова, с рассвета до заката!»[799] Уединение мучило его, но он с трудом выносил полное его исчезновение: он находил его, хотя и не в том роде, какой знал прежде, после отбоя, рядом с товарищами, растянувшимися во сне. Бессонница не покидала его: он просыпался вскоре после полуночи[800], и до рассвета размышлял в ночи, оживлявшей вокруг него беспокойный лепет сновидений. Его размышления — была ли это попытка выиграть ту отчаянную партию, которую он вел с самим собой? — не были больше прояснением его тоски. Не то чтобы он ждал покоя. Он ушел достаточно далеко от покоя. Армия отделила его от прошлого, как возвращение в Лондон отделило от Аравии; и он относился к этому прошлому, как к банальной и мучительной тайне, напоминающей тайну жизни, которая окружала его отныне — тайну всякой жизни. Многие из тех, кто окружал его недавно, претендовали на то, что ищут смысл своей жизни, и их духовное наследие почти ничего не создало, кроме этого вопроса. Для тех, кто окружал его теперь, этот вопрос никогда не ставился. Цель их жизни была в том, чтобы добиться продвижения по службе в привилегированном роде войск, авиации, стать пилотами, иногда — жениться и завести детей; чаще — просто жить. Они были запутаны в сети жизни, как и их сны, где обрывки постельных шепотов прорывались в тишину лагеря, которую разрывал шум на рассвете. И эти люди — разве они не были людьми, куда больше, чем те, что передавали друг другу из века в век мировую тоску? Сколько подобных им спали среди великой тишины на половине земли, инстинктивно объединенные своим равнодушием и смутным счастьем в неиссякаемом потоке людей? Тоска может задевать крепкие корни лишь в праздности и одиночестве; его тоска, которую с каждым наступлением дня ставила под угрозу эта суровая жизнь, становилась такой же случайной, как мертвые цивилизации, как сама жизнь. Оставалась лишь тайна человека.