Катера помещались сзади под крыльями гидросамолета, мешая тонуть и позволяя подобрать экипаж. В первый раз после Аравии знакомые Лоуренса оказывали ему услугу по его воле.

«Теперь я не претендую на то, что создал эти катера. Они выросли из совместного опыта, мастерства и воображения многих людей. Но я могу (втайне) чувствовать, что они обязаны мне возможностью своего создания и принятия».[1033]

Снова возник серый кардинал. Лоуренсу было поручено проводить испытания на строительстве первого судна, а в дальнейшем надзирать за строительством последующих и направлять их на станции по всему побережью. Он жил теперь больше в людных гостиницах ВВС, чем в казарме, часто надевал гражданскую одежду: коричневую куртку, свитер-водолазку и брюки из серой фланели, круглый год, всегда с непокрытой головой. Но сама природа его работы теперь поддерживала товарищество, к которому он тяготел. В 1932 году один еженедельник сделал известным существование новых кораблей и приписал ему их планы. Он был снова направлен в Кэттуотер, но скоро возвращен на свой пост. И Адмиралтейство снабдило скоростными катерами последние модели военных кораблей; наконец, министр обороны собрался обеспечить судами такого типа всю прибрежную оборону Англии. Вслед за испанскими, китайскими, португальскими военно-морскими силами их приняли на вооружение немецкие. «Отныне ничто не мешает применению нашего решения к большим судам — кроме человеческого консерватизма, разумеется. Терпение. Теперь это не остановится».

В мае 1933 года в Лондон приехал Фейсал. Лоуренс, приглашенный на ужин, был остановлен у дверей дома короля суровым слугой, который ни под каким видом не хотел впускать простого рядового даже в прихожую его величества — и отступил в изумлении, увидев, как Фейсал вышел и обнял [пробел] на тротуаре. Одетый по-европейски, с почти поседевшими волосами и бородой, Фейсал теперь выглядел испанским грандом — патрицианская внешность, которую можно было сравнить с лицом его отца на портретах Греко, хотя он и не был похож на Хуссейна. Слуга видел его безупречные руки, лежащие поверх формы Лоуренса, и натруженные руки механика на изящных плечах короля. Но они больше не увиделись: одной беседы хватило для всего, что им оставалось сказать друг другу… Та же неумолимая сила, которая, быть может, снова спасала Лоуренса, отправляя в небытие все, что составляло его драму, отвергала Фейсала со всеми шекспировскими видениями, которые он нес с собой. Когда через два месяца король умер[1034], Лоуренс, снова атакованный репортерами, пустил их по тщательно подготовленному ложному следу, на остров Уайт, и думал в поезде, уносившем его от них: «Теперь за него можно быть спокойным»[1035]. Так велико еще было его недоверие к жизни, что почти всякая смерть казалась ему избавлением.