Написав это, я разорвал письмо, ибо понял, что с таким вопросом необходимо обращаться к Гитлеру лично. Я решил лететь в Оберзальцберг, но тут возникло препятствие: доктор Гебхардт напомнил мне, что поставлен следить за моим здоровьем и безопасностью, а потому не разрешит мне покинуть Меран. С другой стороны, всего несколько дней назад доктор Кох сказал мне, что никаких противопоказаний к перелету нет[233]. В конце концов Гебхардт позвонил Гиммлеру, и тот разрешил мне лететь при условии, что я побеседую с ним до встречи с Гитлером.

В подобных ситуациях всегда полезно заранее знать расстановку сил. Гиммлер говорил со мной откровенно. Из его слов я понял, что по этому вопросу уже велись переговоры с участием Геринга и было принято решение организовать для контроля за строительством отдельное управление, совершенно независимое от министерства вооружений и возглавляемое Доршем. Гиммлер попросил меня не создавать дополнительных трудностей. Конечно, подобные договоренности без моего ведома представляли образец вопиющей наглости, но поскольку я сам пришел к подобным выводам, разговор прошел вполне дружелюбно.

Не успел я переступить порог своего дома в Оберзальцберге, как адъютант пригласил меня на чаепитие. Это противоречило моим планам. Я хотел встретиться с Гитлером в официальной обстановке, а интимная атмосфера чаепития, несомненно, смягчила бы возникшую между нами неприязнь. Именно этого я стремился избежать, а потому отклонил приглашение. Гитлер, видимо, понял причины столь странного для меня поступка и вскоре назначил аудиенцию в Бергхофе.

Гитлер в фуражке, с перчатками в руке сам встретил меня у входа в Бергхоф. Держась подчеркнуто официально, он провел меня в гостиную. Его поведение поразило меня: я понятия не имел, какую цель он преследует, какого психологического эффекта добивается. Пожалуй, именно тогда начался новый период наших отношений. С одной стороны, Гитлер оказывал мне особые знаки внимания, что не могло оставить меня равнодушным. С другой стороны, я начинал сознавать пагубные последствия его действий для немецкой нации. И хотя Гитлер не утратил своего умения манипулировать людьми, хотя я все еще отчасти поддавался его обаянию, мне все труднее было оставаться безоговорочно преданным ему.

В ходе последовавшей беседы наши роли странным образом переменились: теперь Гитлер искал моего расположения. Например, он заявил, что и слышать не желает о передаче моих полномочий в сфере строительства Доршу: «Я решительно настроен не допустить разделения полномочий. Мне некому это поручить. Какое несчастье — гибель Тодта. Вы знаете, какое важное значение имеет для меня строительство, герр Шпеер. Прошу вас, войдите в мое положение! Я заранее одобряю все меры, которые вы сочтете необходимыми»[234]. Гитлер явно сам себе противоречил, ибо, как я узнал от Гиммлера, всего несколько дней назад он решил поручить эту работу Доршу. Однако, как часто случалось прежде, он легко изменил свое мнение и наплевал на чувства Дорша. Подобная непоследовательность — еще одно доказательство его глубокого презрения к людям. Но и мне не следовало обольщаться: я должен был помнить, что и эта его точка зрения может скоро измениться. Поэтому я ответил, что проблему надо решить раз и навсегда: ведь если она всплывет снова, я окажусь в весьма затруднительном положении.