Это было похоже на победу, но я на собственном опыте убедился в том, что такие победы недорого стоят. Уже назавтра все могло измениться.

С подчеркнутой холодностью я сообщил о новой ситуации Герингу. Фактически, назначая Дорша своим представителем по строительным вопросам в рамках четырехлетнего плана, я действовал через его голову и объяснил это с некоторой долей сарказма так: «Я полагал, что вы безоговорочно согласитесь с этим решением». Геринг ответил кратко и довольно сердито: «Я совершенно согласен со всеми решениями и уже перевел в подчинение Дорша все строительные организации военно-воздушных сил»[236].

Гиммлер внешне никак не отреагировал; в таких ситуациях он всегда умел вывернуться. Что касается Бормана, то этот хитрец сразу понял, куда ветер дует, и впервые за два года стал заметно благосклоннее ко мне. Он мгновенно понял, что я сумел отразить столь тщательно спланированную атаку, и все искусно сплетенные интриги последних месяцев закончились неудачей. Ему не хватало ни мужества, ни власти, чтобы проявлять свою неприязнь ко мне в столь кардинально изменившихся обстоятельствах. Обиженный моим демонстративным пренебрежением, он воспользовался первым же шансом — во время одной из прогулок к чайному домику — и с чрезмерной вежливостью стал уверять, что не имел никакого отношения к заговору против меня.

Вскоре после этой прогулки он пригласил Ламмерса и меня в свой на удивление безликий дом в Оберзальцберге. Очень настойчиво он уговаривал нас выпить, а где-то после полуночи предложил перейти на «ты». На следующий день я сделал вид, будто никакой попытки к сближению не было, а вот Ламмерс подчеркнуто использовал фамильярную форму обращения. Борман тут же грубо оборвал его, а мое высокомерие сносил хладнокровно и даже с еще большей вежливостью. Это продолжалось до тех пор, пока я пользовался благосклонностью Гитлера.

В середине мая 1944 года, во время посещения гамбургских доков, гауляйтер Кауфман конфиденциально сообщил мне, что, хотя после моей речи прошло полгода, гауляйтеры до сих пор не успокоились. Почти все они невзлюбили меня, и Борман умело разжигает их неприязнь, так что я должен помнить об опасности, которую они для меня представляют.

Я счел этот намек весьма важным и упомянул о нем Гитлеру при следующей же встрече. Гитлер снова продемонстрировал свое расположение, впервые пригласив меня в свой обшитый деревянными панелями кабинет на втором этаже Бергхофа, где он обычно принимал лишь очень близких людей. Доверительным тоном близкого друга он посоветовал мне избегать всего, что могло бы настроить против меня гауляйтеров. Он сказал, что не следует недооценивать их власть, дабы не осложнять себе жизнь. Он сам прекрасно осведомлен об их недостатках: большинство из них — простодушные хвастуны, весьма грубые, зато преданные. «Мне приходится принимать их такими, какие они есть. Разумеется, я получаю жалобы на вас, но на мое решение это не повлияет». Гитлер явно намекал на то, что не позволит Борману влиять на его отношение ко мне, а я понял еще одно: затея Бормана с гауляйтерами тоже провалилась.