12 января началось массированное советское наступление на востоке, о котором предупреждал Гудериан, и наша оборона была прорвана по всему фронту. Даже если бы мы перебросили с Западного фронта простаивавшие там в резерве более двух тысяч новейших танков, то не смогли бы остановить стремительное продвижение советских войск.

Несколько дней спустя мы ожидали начала оперативного совещания в увешанной гобеленами приемной, так называемом «посольском зале» рейхсканцелярии. Когда прибыл Гудериан, задержавшийся из-за вызова к японскому послу Осиме, ординарец в черно-белом эсэсовском мундире распахнул дверь в кабинет Гитлера. По толстому, ручной выделки ковру мы проследовали к столу для оперативных карт. Его огромную столешницу из цельного куска ярко-красного мрамора с бежевыми и белыми прожилками привезли из Австрии. Мы заняли места у окна; Гитлер сел напротив.

Гудериан пытался убедить Гитлера в необходимости эвакуации через Балтийское море блокированной в Курляндии немецкой армии, но Гитлер возражал, как обычно, когда надо было издать приказ об отступлении. Гудериан не сдавался. Гитлер тоже стоял на своем. В конце концов Гудериан не выдержал и позволил себе беспрецедентную в высшем кругу экспрессивность. Вероятно, под воздействием выпитого на встрече с Осимой алкоголя он потерял самоконтроль. И он и Гитлер вскочили со своих мест. Гудериан уставился на Гитлера горящими глазами, усы его встопорщились, он с вызовом выкрикнул:

— Наш долг спасти этих людей и, пока еще есть время, вывезти их!

Разъяренный Гитлер возразил:

— Вы будете сражаться там. Мы не отдадим врагу эти земли!

Гудериан не собирался уступать:

— Это бессмысленные жертвы! Нельзя терять ни минуты! Мы должны немедленно эвакуировать солдат!

И вдруг случилось то, чего прежде никто и представить себе не смог бы: Гитлер явно был устрашен натиском Гудериана. Он никогда не терпел нарушения субординации, но в данном случае его, пожалуй, поразили не столько аргументы, сколько оскорбительный тон генерала. Однако, к моему удивлению, Гитлер не набросился на Гудериана с бранью, а стал оправдываться соображениями военной целесообразности — мол, отступление к портам может привести к всеобщей дезорганизации и вызвать еще большие потери, чем продолжение оборонительных боев. Гудериан возразил, что все тактические детали отступления уже тщательно проработаны и операция вполне выполнима, но Гитлер своего решения не изменил.

Была ли эта схватка симптомом разложения власти? Последнее слово осталось за Гитлером. Никто не покинул кабинет. Никто не заявил, что отныне не несет ответственности за грядущие катастрофы. В результате авторитет Гитлера почти не пострадал, если не считать тех нескольких минут, когда мы замерли, пораженные грубым нарушением придворного этикета. Цайтцлер излагал свои доводы гораздо умереннее: даже когда он возражал Гитлеру, не оставалось сомнений в его преданности и благоговении перед фюрером. Но тут впервые дело дошло до открытой ссоры в присутствии немалого числа людей. Перемены стали очевидными. Конечно, Гитлеру удалось спасти лицо, и, с одной стороны, это было много, но в то же время — очень мало.