Я угрюмо слушал их разговор, и только в самом конце Гитлер обратился ко мне: «Вы имеете полное право сообщать вашу оценку военной ситуации лично мне, но я запрещаю вам делиться подобной информацией с другими. Я также запрещаю вам передавать кому-либо копию этой докладной записки. Но что касается последнего абзаца, — его голос зазвучал неприязненно и язвительно, — ничего подобного мне больше не пишите. Не утруждайтесь. Я сам умею делать выводы». Гитлер сказал все это тихо, без каких-либо признаков волнения, что было гораздо опаснее любого из его приступов ярости, ибо все слова, вырвавшиеся в гневе, он на следующий день легко мог взять назад. Сейчас же я отчетливо почувствовал, что услышал его последнее слово. Затем Гитлер попрощался с нами: со мной холодно, с Зауром сердечно.

Еще 30 января я успел приказать Позеру послать шесть копий своей докладной записки в шесть отделов Генерального штаба сухопутных войск, и теперь, в соответствии с приказом Гитлера, попросил их вернуть. Гудериану и всем остальным Гитлер заявил, что убрал мою докладную в сейф непрочитанной.

Я спешно начал готовить другой отчет. Насколько я знал, Заур в целом разделял мою точку зрения на ситуацию в военной промышленности, и я решил, что на этот раз написать и подписать отчет должен именно Заур, поскольку это единственный способ заставить его высказать собственное мнение. О том, как я тогда нервничал, говорит хотя бы тот факт, что я, соблюдая строжайшую секретность, назначил нашу встречу в Бернау, где у Дитера Шталя, отвечавшего за производство боеприпасов, был собственный завод. Все участники этого совещания сошлись на том, что Заура необходимо заставить написать доклад, полностью подтверждающий мое заявление о крахе.

Заур извивался как уж на сковородке. Он заявил, что ни в коем случае не отважится ни на какие письменные заявления, но в конце концов согласился подтвердить на следующем совещании у Гитлера мой пессимистический прогноз. Однако следующая встреча с Гитлером прошла обычным чередом. Как только я закончил доклад, Заур попытался сгладить все острые углы. Он рассказал о недавних консультациях с Мессершмиттом и вытащил из портфеля эскизы нового четырехмоторного реактивного бомбардировщика. Хотя на создание самолета, способного долететь до Нью-Йорка, даже в обычных обстоятельствах потребовались бы годы, Гитлер и Заур стали с восторгом обсуждать потрясающий психологический эффект авиаудара по небоскребам этого огромного города.

В феврале и марте 1945 года Гитлер иногда намекал, что различными способами устанавливает контакты с противником, но в детали не вдавался. Мне же стало казаться, что он пытается отрезать все пути к каким-либо переговорам. Во время Ялтинской конференции я слышал, как он инструктирует своего пресс-секретаря Лоренца. Неудовлетворенный освещением конференции в немецкой прессе, Гитлер требовал более резкого, более агрессивного тона: «Собравшихся в Ялте милитаристов необходимо разоблачить и так оскорбить, чтобы у них не осталось и шанса навязать мирные предложения немецкому народу. Эта банда только и ждет случая, чтобы вбить клин между немецким народом и его лидерами. Я всегда говорил: история не должна повториться!» В своем последнем радиообращении Гитлер развил эту мысль и категорически заверил «вражеских государственных деятелей в том, что любая попытка воздействия на национал-социалистическую Германию пустословием в духе Вильсона обречена на провал, поскольку наивность чужда современным немцам… Освободить меня от моральных обязательств бескомпромиссно служить интересам моего народа может только тот, кто привел меня на этот пост». Гитлер имел в виду «всемогущего Бога», которого постоянно упоминал в своей речи.