Статья эта, написанная для «Нового времени», опубликована не была и впервые увидела свет в парижском сборнике розановской публицистики «Черный огонь» в 1991 году, то есть ровно тогда, когда созданное Лениным государство прекратило свое существование. А в семнадцатом события шли по нарастающей, и в декабре рокового русского года Розанов писал Дурылину: «…все, что пекло душу в годы долгой “критики”, уже 30 лет, – о чем я стонал, выл, кричал: о Гоголевщине, о Гончарове, о Тургеневе, – о всем, о всем, что они все прошли “мимо тишины”, мимо “храма”, мимо святого на Руси, всего, всего святого и праведного в ней: что по существу дела вся литература была такою без’идеальною мерзостью, без’идеальною и еще бездельною, и вот она тунеядная и звавшая только революцию, вечно и всегда, в каждой строке журналов и газет – одну революцию, Парижскую или Берлинскую, или хоть Савойскую: наконец дождалась ее в виде Ленина и большевиков и красногвардейцев, и “лягушки, просившие Царя из своего болота”, получили наконец Царя – Троцкого и Ленина, а все “Временное правительство” под крепким замком в Петропавловке. Ох, устал писать. Не могу. Склероз. Пусть это будет мое письмо и завещанием».

Маг и магги

Маг и магги

Это «устал писать» все чаще и чаще встречалось в его письмах. Силы покидали нашего неутомимого героя, и хотя до Сергиева Посада общественные перемены доходили не так скоро, а в монастыре по-прежнему продолжали служить, революция чувствовалась и здесь. И главное изменение и отличие ее от всех предыдущих общественных потрясений заключалось лично для Розанова в том, что он не мог не ощутить хрупкость, ненадежность не только самого рушащегося, исчезающего на глазах старого мира, но и собственного положения в мире новом.

Жизнь в очередной раз стремительно поменялась, но если раньше он с полным правом писал о том, что его несет с собой стихия, то теперь новый поток выбрасывал философа вон, не брал с собой в обещанное народу светлое и грозное будущее. Литература, журналистика перестали приносить доход, а все былые заслуги В. В., говоря языком более поздних времен, обнулились. Это происходило не только с ним. Так, Михаил Пришвин угодил вскоре после октябрьского переворота как сотрудник правоэсеровской газеты «Воля народа» в Петропавловскую крепость и впоследствии вспоминал:

«Во время ареста… про меня кто-то сказал:

– Это известный писатель.

Арестующий комиссар ответил:

– С 25-го числа это не признаётся».

В случае с Розановым, которого Ленин аттестовал как «нововременца и полового психопата», писательская, журналистская известность не только не признавалась, но и в глазах новой власти однозначно свидетельствовала против ее обладателя. На Розанове стояло несмываемое клеймо политического реакционера и черносотенца, а могла ли быть худшая репутация в послереволюционные годы? Так В. В. в очередной и последний раз в своей жизни сделался мишенью и всеобщим врагом. Но теперь ему угрожали не мирные либералы, не косные церковники и не лукавые декаденты, а – новые власть имущие, и это была не бессильная бюрократическая царская Россия, не Синод, годами рассматривающий дело о его отлучении от церкви, а грозное молодое большевистское государство, которое не забывало, не прощало, не откладывало и не прекращало ничего.