В сентябре 1918 года Розанов писал сотруднику Музея Александра III А. А. Сидорову, тому самому, кто водил его по египетскому залу: «Мы с С. Н. Дурылиным думали: “Что?” “Как?” Придут большевики совершать обыск, в Лавре особенно подозревается “контрреволюционный заговор”, – и в заключение к моему ужасу дочь Варвара, служившая в Совдепе, сказала: “Сослуживец мой, который к тебе, папа, очень враждебен, сказал мне: ‘Я не интересуюсь сочинениями Вашего отца, но он стоит в списке, у него будет произведен обыск’”».

Обыска не было, но двумя месяцами спустя Блок отметил в записных книжках: «Вл. Гиппиус принес известие, что… расстрелян В. В. Розанов (за брошюру о Николае II?). Сын его (Вася) умер (где-то в Нижнем, куда ушел чернорабочим), а дочь (Вера) – в монастыре».

В этой записи были фактические неточности, да и никаких брошюр об убиенном императоре и его семье Розанов не писал, а в том, что касалось государя, на которого у В. В. было, как всегда, несколько точек зрения, то самая сердечная и мудрая из них прозвучала так: «И мысль, что нет на Руси у нас Государя, что он в Тобольске, в ссылке, в заключении – так обняло мою душу, охватило тоской… что болит моя душа, болит и болит. Я знаю, что правление было ужасно, и ни в чем не оправдываю его. Но люблю и хочу любить Его. И по сердцу своему я знаю, что Царь вернется на Русь, что Русь без царя не выживет… Страшно сказать: но я не хочу такой России, и она окаянна для меня. Для меня “социал-демократическая Россия” – проклята».

В этом смысле он был, конечно, гораздо ближе к Бунину, чем к Блоку или к Брюсову, и с таким настроем делать в новом обществе ему было точно нечего, тут даже органическая эластичность не могла помочь.

Между тем материальные условия семьи и состояние здоровья Розанова ухудшались.

«Продуктов вне базара (среда, пятница, воскресенье) никаких. И в довершенье (убийства) душевного сделалось “недержание мочи и кала”», – писал он Перцову.

«Жили продажей вещей, мебели, книг. Мы сменяли большой буфет орехового дерева на шесть пудов ржи, а дубовый стол – на картошку, – вспоминала Татьяна Васильевна. – Посуду всю меняли на яблоки, то на молоко. Кое-какую одежду, более нарядную, тоже меняли на продукты в деревню. Был такой старичок, который этим занимался, он хорошо к нам относился и с риском для себя привозил нам продукты, ведь везде стояли заградительные отряды и менять тоже не очень-то давали… Все же голод был ужасный, но тяжелее всего было матери и отцу, так как они были старые и отсутствие масла сказывалось больше всего на них. Они оба очень похудели и стали какими-то маленькими и совсем слабенькими… Голод все увеличивался. Дров почти невозможно было достать, а дом был большой, наверху было пять комнат, одна большая, в которой был папин кабинет и впоследствии размещалась его библиотека, в других комнатах были наши спальни. Печи были большие, хорошие, голландские, требующие хороших дров. Керосин тоже стал исчезать, сидели с коптилками и по вечерам, захлебываясь, читали».