Однако началась очередная фантасмагория, уже привычная для взаимоотношений Салтыкова с «Современником». Скоро выяснилось, что первый очерк писателя в редакции надолго, если не навсегда (здесь мнения щедриноведов расходятся) затерялся, а покаянно набранные для майского номера два последующих очерка были цензурой запрещены…

Вновь надо отдать должное характеру Салтыкова. Такие пакости жизни его, понятно, не радовали, но всё же особым образом бодрили.

Как ни крути, его десятилетнее общение с «Современником» показывает: этот журнал так и не стал для него тёплым, родным домом. В редакции у него не было ни настоящих друзей, ни почитателей. А история с Обручевым вызвала у Чернышевского и Салтыкова стойкое взаимоохлаждение – на десятилетия, вплоть до рокового для обоих 1889 года.

Щедрину (в этом случае – так!) открыли двери «Современника», потому что нарастающий экстремизм здешней публицистики и особенно критики, которая, отдаляясь от литературных проблем, почему-то продолжала называться литературной, отпугивал одного за другим звёздных авторов. «Современник» потерял Тургенева, Льва Толстого, Гончарова, Григоровича…

И Салтыков решает, в полном согласии со своим независимым характером, ещё раз попытаться войти в туманное пространство издательской деятельности – выпускать свой собственный журнал. В Москве, двумя книжками в месяц. Решение, скажем прямо, требующее объяснений. И хотя мы вступим здесь в зону предположений, всё же рискнём. Начнём с места издания. Москва была выбрана, как это чаще всего бывало в жизни Салтыкова, по соображениям прагматическим, связанным с его имуществом. Выходя в отставку, он не отставлял себя от помещичьих забот.

19 марта 1862 года Сергей Евграфович Салтыков писал в Петербург брату Дмитрию Евграфовичу: «Я с помощию брата Миши кое-как уладил здесь в Заозёрье будущие наши отношения с крестьянами, и грамота подписана также и с их стороны, значит, теперь дела все почти кончены…»

Надо заметить, что в классическом советском щедриноведении отношения Михаила Евграфовича с крестьянами рассматриваются, как бы деликатнее выразиться, – вскользь, почти через силу. Употребление апокрифической, пришедшей из второрядной мемуаристики фразы «Я не дам в обиду мужика…» было в соответствующих трудах доведено до лозунга, в то время как реальные документы, переписка, общественно-политический и историко-культурный контексты оставлялись без должного внимания.

Не кто иной, как лидер этого щедриноведения, незабвенный Сергей Александрович Макашин уже накануне 150-летия Салтыкова высказал довольно уязвимый тезис: «“Помещичья” сторона в биографии Салтыкова не должна оставаться затемнённой, хотя, разумеется, не она представляет для нас преимущественный интерес» (странное в высшей степени ограничение). Но отводил глаза, разумеется, не только Макашин. Он-то как раз честно признал, что до той поры (1970-е годы) «единственной работой, посвящённой изучению темы “Салтыков-помещик”» оставалась «построенная на документально-архивном материале статья А. Н. Вершинского “Салтыковская вотчина в XIX в. (Этюд по истории крепостного хозяйства)”» (Известия Тверского педагогического института. 1929. Вып. 5).