В выступлениях перед прессой Муссолини называл Гитлера отвратительным выродком и опасным сумасшедшим. Осуждая дегенеративное стремление немецких нацистов путем биологических экспериментов вывести некую «чистую арийскую расу» и покончить с «еврейским засильем», Муссолини говорил: «К настоящему времени в мире не осталось совершенно чистых рас… Именно… смешение… делает нацию сильной и красивой… Антисемитизма в Италии не существует. Итальянские евреи всегда вели себя как настоящие патриоты. Они храбро сражались за Италию во время войны. Они занимают видные посты в университетах, в армии, в банках»[492].

Огромному большинству итальянцев нацизм и в самом деле был глубоко чужд. Сказывались и давние традиции Римской империи, объединявшей многие народы в одном государстве под одними и теми же законами, и универсализм католической церкви, хранящей верность завету апостола Павла, что во Христе нет ни иудея, ни эллина. Еврея, родившегося и живущего в Италии, воспринимали как итальянца, но другого исповедания, подобно православному греку и армянину из Венеции или же протестанту-вальденсу из Пьемонта. Точно так же как африканец, имевший итальянское гражданство, считался чернокожим итальянцем.

Слово «раса» употреблялось в Италии лишь применительно к животным – как определение биологического вида или породы. Соответственно, и итальянский фашизм имел характер не нацистской, а державной идеи. Гитлеровский лозунг «Кровь и почва!» воспринимался здесь как первобытное зверство.

В том же 1934 году, когда австрийские нацисты, направляемые из Берлина, попытались совершить государственный переворот с целью присоединения Австрии к Германии и убили канцлера Энгельберта Дольфуса, личного друга Муссолини, «дуче» направил к границе четыре дивизии с приказом в случае необходимости быть готовыми прийти на помощь законному правительству. Гитлеру он напомнил о его обещании уважать независимость Австрии и обвинил в цинизме и отсутствии элементарной порядочности. Гитлер пошел на попятный, и замышляемый им «аншлюс» тогда провалился.

Но во второй половине 1930-х годов соотношение сил в европейской политике коренным образом изменилось. Отношения с Англией и Францией у Муссолини изрядно испортились, после того как итальянские войска захватили Эфиопию. Этой аннексии страны Антанты не признали. Замысел оси Рим – Париж – Лондон, которую «дуче» мечтал выстроить, потерпел крушение. К тому же Англия и Франция сдавали гитлеровскому режиму с его день ото дня возрастающей мощью одну позицию за другой. И Муссолини, быстро забыв все прежние противоречия и принципы, начал искать союза с Гитлером. В сентябре 1937 года, после пяти своих отказов посетить Германию, он принял наконец приглашение «фюрера» и приехал в Берлин. Там, потрясенный немецкой военной мощью, которую Гитлер не преминул продемонстрировать ему во время грандиозных парадов, Муссолини, выступая на многотысячном митинге, заявил: «Итальянский фашизм обрел наконец друга, и он пойдет со своим другом до конца»[493]. Вместо оси Рим – Париж – Лондон выстроилась ось Берлин – Рим, но теперь «дуче» был уже не первенствующим, а ведомым своим новым союзником. В феврале 1938 года Гитлер беспрепятственно оккупировал Австрию, присоединив ее к Германии, а в мае нанес ответный визит Муссолини. Тот принял гостя со всевозможными почестями и, чтобы произвести на него впечатление, устроил в Неаполитанском заливе парад кораблей итальянского военно-морского флота. Но как отнесся к этому «визитеру» народ Италии, можно судить по тому, что владельцы магазинов отказались выставлять в витринах портрет Гитлера. О Риме тех дней Лидия Иванова вспоминала: «В самый разгар итало-германской дружбы было назначено торжественное посещение Рима Гитлером. Он приезжал на несколько дней навестить своего друга Муссолини. Чтобы подготовить эту встречу, достойную времен и вкусов римских императоров, на пути его был инсценирован колоссальный искусственный пожар – весь Колизей был объят пламенем (в память Нерона?)… Весь город был полон немецкими жандармами. В особенности они стерегли Капитолий, где Гитлер должен был присутствовать на всех торжествах и приемах города. Очень меня оскорбило, когда немецкий полицейский в штатском подскочил ко мне на Капитолийской площади, встал почти вплотную и сфотографировал меня. Было ощущение, что город более не наш, что мы завоеваны дерзким неприятелем»[494].