Поэт и актер, правда бывший – Николай Владимирович Стефанович⁴³¹. Он жил недалеко от Малого Левшинского, в Калошином, выходившем на Арбат прямо к театру, в прятавшемся за тенистым палисадником небольшом скошенном домишке, доживавшем век, какие еще встречались в арбатских переулках. В Калошином прошла почти вся его жизнь, тоже перекошенная и спрятанная. Отец умер перед революцией, он остался с беспомощными матерью и сестрой. В 1928-м, шестнадцатилетним, поступил на Высшие литературные курсы, на следующий же год закрывшиеся. Позже столь же недолго проучился в музыкальном училище. В 1934-м поступил в Вахтанговское, окончил, стал служить в театре. Началась война, и во время воздушного налета в дежурство Стефановича в театр попала полутонная бомба. Многие дежурившие вахтанговцы погибли. А он, контуженный, засыпанный обломками, стал инвалидом. Из театра пришлось уйти, и, вернувшись из Перми, из эвакуации, Стефанович стал искать литературную работу. Возможно, в этом ему помогали «органы». Трудно сказать, когда его сломали. Вряд ли он сам сделал первый шаг. Но в 1936-м, перед началом следствия по делу поэтов Даниила Жуковского и Натальи Ануфриевой – с ними Стефанович вроде бы дружил, – он, если верить лубянскому делу, написал донос: «Убедившись, что Ануфриева определенно обрабатывает меня для преступных действий, я счел своим долгом подать заявление в НКВД…»⁴³² Или его заставили написать заявление? В нем шла речь о террористических намерениях, и Стефанович выступил главным свидетелем обвинения. В 1937-м, уже после осуждения Жуковского, он писал: «– О, Господи! Пусто и страшно / Становится в мире Твоем!» Примерял ли он на себя Иудину участь? По крайней мере, в стихах:

Страшно ли жить в кошмаре предательств? Всегда актерствовать? Он заботился о сестре, как и он, болезненно неуравновешенной и без него пропавшей бы, как и она о нем. Сестра, Людмила Владимировна, зарабатывала печатанием на машинке (тогда перепечатывала рукописи Пастернака). Жили они в одной комнате, и, работая, она запиралась в платяном шкафу, берегла нервного брата, не переносившего машинописного стука. «Стефанович жил бедно, горько», – рассказывала Алла Александровна.

Перед методами «органов» выстоять было трудно, тем более при психической неуравновешенности Стефановича. Но он понимал меру падения. Это видно из стихов, они – разговор падшего создания с Богом. В стихах он не актерствует. Поэтому в них есть проникновенность, оцененная и Даниилом Андреевым, и Пастернаком. Вот до войны написанное стихотворение Стефановича «Памяти отца»: