Зея Рахим (или Рахим Зея Абдул-Хаким-Кирим-Оглы) – самая таинственная личность из сокамерников Андреева. Арабист и японист, он попал в заключение как японский шпион в 1946 году. По происхождению, по его словам, египтянин, выросший в мусульманской семье. По документам – родившийся в Мукдене татарин. Знакомым после освобождения представлялся как Харун ибн Кахар, шейх Уль-Мюлюк, эмир Эль-Каири и рассказывал о себе, что родился в Александрии, учился японскому в Токио, бывал в Женеве и Лондоне, а арестован в Мукдене, где был владельцем двадцати четырех фабрик и банка538. Начитанный, эрудированный в разных областях – от истории Востока до современной физики, оказавшись с Андреевым в одной камере, Зея с ним сдружился, относясь с восточной предупредительностью, как младший к старшему, – ему было тогда около тридцати. Парин и Александров очарованности Зеей не разделяли, и не только они. Но Андреева убедить не могли. Он считал «абсурдной версией» предположение Александрова, что Зея – стукач.
В добрых отношениях с Рахимом поначалу был и Курочкин, которого Парин предостерегал от этой дружбы. «Потом я узнал нехорошее о нем, и наши отношения разладились, – вспоминал Курочкин. – Взяли его в Маньчжурии, он то ли скот продавал японцам, то ли шпионил на японскую разведку. Хорошо знал японский, русский, арабский языки, все быстро схватывал, у него было умное, интеллигентное лицо».
Упоминает Курочкин и немцев с японцами. По его словам, сидевший с ними сын генерала Кейтеля был неприятным, высокомерным, «с гонором относился к русским. Кейтель повздорил с Кутеповым, кажется, выясняли, кто из них родовитее, дошли до взаимных оскорблений, я вмешался, нагрубил немцу. Потом его убрали от нас, чтобы не было более подобных эксцессов.
Еще раньше, по рассказам Василия Васильевича, в камере был немец Крумрайт, его обвинили в уничтожении в Австрии 10 тысяч евреев. Он этим ужасно возмущался, писал жалобы, требовал пересмотра дела. Он говорил, что его обвинили несправедливо, ибо он уничтожил 6–8 тысяч евреев, но никак не десять».
«Еще с нами был японец, дипломат Куродо Сан, очень культурный человек, упорный. Французский язык одолел за 3–4 месяца самостоятельно, русский знал хорошо, хотя говорил с акцентом»539.
Кроме «академиков» и уголовников сидели в камере и пламенные коммунисты, из тех, что попали в «ленинградское дело».
Но Андреев общался не только с сокамерниками. Тюремная связь со своими каналами и приемами действовала и при самом жестоком режиме. Заключенные перестукивались, обменивались посланиями, умудрялись знакомиться. Внизу в те годы существовало восемь прогулочных дворов, разделенных забором. Дворами назывались «маленькие клетки-отсеки»: «…два ряда узких отсеков. Поверху ходят два часовых, следят, чтобы никто не пытался общаться с гуляющими из других камер (каждый отсек на камеру). Дотронуться даже до стены нельзя – немедленно вся камера лишается прогулки. Идем друг за другом по кругу, – рассказывал о тогдашних прогулках Курочкин, – полчаса в одну сторону, полчаса в другую, чтобы голова не закружилась…»540 Но в заборе отыскивались щели. Как вспоминал сидевший в одиночке Меньшагин, когда постовой оказывался от него в другой стороне, он мог с гуляющими соседями перекинуться несколькими фразами. «И они то же самое – видят, что человек смотрит, спрашивают: кто? Давно ли? Откуда? Какая статья? Сколько сидишь?»541