Обо всем в письмах не напишешь. Лето 1955-го оказалось плодоносным. Ожидания, что именно это лето станет очередным рубежом прозрений, не вполне оправдались. «Но обогащение произошло огромное. Теперь лишь бы подольше тянулся период досуга да не мешали бы болезни. И дело будет в шляпе»585, – делился он с женой. Но после инфаркта состояния снобдений не возвращались.
6. Мучительные темы
6. Мучительные темы
В июне на свидание – они стали разрешены – приехала теща. На поездку она решилась ради хлопот по пересмотру «дела», беспокоясь, что зять пишет не те заявления и не туда. После тридцатиминутного свидания Юлия Гавриловна сообщила дочери о том, что он «очень худ», и потребовала: «Даня пусть никому не пишет». На тещу, а через нее на жену повлияли мнения выпущенного в июне 1955-го по указу об амнистии сокамерника – Александрова. Он, по словам Андреева, человек в некоторых отношениях редкий, но слишком самоуверенно толкует ему непонятное.
Жена прямо писала об «оторванности от жизни и о потере чувства реальности». Он отвечал: «Верно твое представление о моей оторванности только касательно некоторых практических деталей, но не общего и целого. Я читаю газеты, журналы, новые книги, иногда вижу новых людей, переписываюсь, и у меня на плечах все-таки есть голова. Не зная, на чем основаны, как на камне, мнения другого человека, не совпадающие с вашими мнениями, неправильно прибегать к самому примитивному объяснению: потерял-де чувство реальности. <…> В этой связи – и о том, как я писал заявления. Никаких поэм в прозе и никакой достоевщины. <…> Могу, впрочем, успокоить тебя тем, что вообще не собираюсь писать куда бы то ни было»586.
Его письма пестрят взволнованными расспросами о родных, друзьях, знакомых. В конце лета он посылает деньги, из тех, что получал от ее родителей, двоюродной сестре, к его огорчению, удалось послать только 80 рублей. До него дошли известия о ее болезни, и он спрашивает, «как она выглядит, чем ее лечат»587. Ответ жены, видевшей Александру Филипповну последний раз в 1951 году, не утешал: «Это не человек, а трагическая развалина – и физически, и душевно. <…> Недавно мне описывали ее внешность: угловатая, черная, очень странная фигура с потухшими глазами, похожая на Мефистофеля»588. Он упорно возражает жене, болезненно воспринимавшей любой укор подельников, просит узнать об Усовых, о матери Ивашева-Мусатова, о Волковой, об Угримовых. Спрашивает: «Скажи, между прочим, ты ничего не слыхала о Добровольском-Тришатове? Ему же 72 года; к тому же человек в полном смысле слова “ни сном, ни духом…”»589.