Из опустошающего многолетнего однообразия острожных стен он вырывался в стихах и в снах. Ему снились трубчевские леса и курганы, Нерусса… Снились архитектурные сны, Москва: Кремль, храм Христа Спасителя, наяву давно не существовавший… Почему-то особенно часто снилось то, чего он совсем не видел, – новопостроенные высотные здания.

Колеса запущенной юридической машины вращались неравномерно, с обычными бюрократическими заминками и неразберихой. Но лагерные ворота распахивались. В лагпункте, где сидела Андреева, в апреле работала комиссия – и «4/5 – уехали домой». Оставшихся в лагере – около семидесяти политзэчек – попросили из зоны, поселив рядом – в казарме, на их место привезли «бытовичек». Расконвоированные политзэчки после работы в переменившейся зоне – там закипела уголовная жизнь с драками и чефиром – гуляли по лесу, собирали ягоды, ходили на речку. Потом Андрееву с остальными неотпущенными отправили в другой лагпункт – на сельхозработы.

Освобождения не обходили и централ. Выпустили Вольфина. 4 мая Андреева из больничного перевели в 4-й корпус, потом вновь вернули в больничный. Но с Зеей Рахимом они разлучились. Предполагалось, что надолго, если не навсегда: Рахима освобождали. Терзало то, о чем боялся и думать: ближайшая участь написанного и незаконченного. «Переживать историю с C. Н. («Странниками ночи». – Б. Р.) вторично – нет сил. Ну, даст Бог – как-нибудь. Во всяком случае, у меня есть нечто вроде чувства исполненного долга. Говорю “нечто вроде” потому, что для того, чтобы долг был выполнен полностью, нужно еще какое-то время, minimum год-полтора при благоприятных обстоятельствах»⁶²¹.

Июнь ничего не изменил. Появились надежды на июль, в июле во Владимирской тюрьме ожидалась комиссия по пересмотру дел. В размышлениях об инвалидном и бездомном будущем он неожиданно подумал о возможности – понимая, что «шансы ничтожны», – уехать к брату. Он даже стал обсуждать это с женой. «Спрашиваю серьезно, очень подумай и ответь, согласилась ли бы ты уехать со мной к Диме, причем вдруг, внезапно»⁶²². Но комиссия в июле не появилась.

Издерганный неизвестностью, он пытался продолжать занятия, но больше читал. Чтобы отвлечься, читал Брема, прочел только что вышедшую книгу Ермилова о Достоевском. Книга возмутила рьяной антирелигиозностью: «Боюсь, что Федору Михайловичу приходится вертеться в гробу безостановочно, как мельнице». Без писания жизнь казалась бессмысленной. «Если дело опять затянется и я задержусь здесь на N-ное количество месяцев, попробую заняться “Розой Мира” (этот курс пока что пройден наполовину), но боюсь, что каким бы то ни было занятиям будет очень мешать радио. Во всяком случае, о писании стихов под этот аккомпанемент не может быть и речи»⁶²³. С утра до ночи бубнящий и рычащий репродуктор торчал рядом с окнами. «По этому поводу я уже написал жалобу министру внутренних дел, потом Булганину, и вот жду ответа, – делился он с женой. – А пока – ежедневные головные боли и изрядная трепка нервов»⁶²⁴.