2 апреля на свидание к зятю вновь приехала Юлия Гавриловна. На этот раз она привезла передачи от его друзей, и было радостно думать, что их отношение к нему осталось прежним. Это вселяло бодрость. А бодрости не хватало. Первые полгода после инфаркта казалось, что обошлось. Потом началось ухудшение. «Теперь в плохие дни (правильнее – недели) я принужден лежать, почти не вставая, – признавался он жене. – В хорошие – двигаться немного, причем подъем по лестницам и тогда остается для меня затруднительным, всякое поднятие тяжестей или физическое усилие – невозможным, а малейшее волнение вызывает перебои, боли и заставляет ложиться в постель с грелками спереди и сзади (наглотавшись, кроме того, нитроглицерина и пр.)». Требовалось спокойствие. Но его волновали и письма, и газеты. В мае в тюремном дворе установили громогласные репродукторы – веяние «оттепельного» времени. Радио, лишавшее тишины и сосредоточенности, включавшееся в 6 утра и гремевшее до 12 ночи, стало пыткой. Он пробовал затыкать уши ватой, хлебными катышками. «Умирать я, дитя мое, не собираюсь, – утешал жену. – (Хотя и стараюсь быть к этому готовым.) Возможно, что в условиях идеальной безмятежности (не в городе) удалось бы проскрипеть еще несколько лет. Мне чрезвычайно улыбался бы инв<алидный> дом…»

Спасает его, считал Андреев, босикомохождение: «…если я стану обуваться – я умру»⁶¹⁵. В Страстную неделю, начавшуюся 1 мая, он попытался бросить курить и какое-то время курил меньше – «5–6 сигарет в день (вместо 20–25)»⁶¹⁶.

В тюрьме, несмотря на строгости режима, праздновали Пасху. В камеры, когда открывалась форточка, доносился звон колоколов. В Пасху Андреев всегда вспоминал дом, добровский праздничный стол и страшную Пасхальную неделю 1947-го. К Светлому воскресенью Юлия Гавриловна старалась подгадать посылку, прислать творожную пасху и кулич. Пасху 6 мая 1956-го запомнил сидевший в одиночке Меньшагин: «Я, как обычно, форточку не закрывал, слышу звон Успенского собора. И вдруг слышу – в камерах запели: “Христос воскресе!” Заключенные там были – женщины, какие-то старухи, вот они запели: “Христос воскресе!” Значит, ночью почти, первую половину ночи не спали. На другой день я посмотрел в окно, смотрю – эти украинки в хороших платьях (не так, как всегда) ходят. Я, значит, говорю: “Христос воскресе!” Значит, они мне запевали: “Воистину воскресе!” Руками стали мaxaть. Потом посмотрел: Шульгин ходит и с ним грузин Бериашвили. Я, значит, опять сказал: “Христос воскресе!” А Шульгин снял шляпу: “Воистину воскресе!” – махает шляпой»⁶¹⁷. Эта Пасха вселяла и земные надежды.