Бывало, я внезапно выпадал посреди концерта – а я люблю отбарабанить двенадцать вещей подряд – и понимал, что это третий или четвертый номер, а в голове стучит: «Ты забыл, что запланировал на финал». И сам себе отвечаю: «Я знаю, но все станет понятно, когда до него дойдет очередь». И вот доходит до номера 12, я произношу какую-то подводку, совершенно не представляя, что будет дальше. Вряд ли я осознаю, что хочу сказать слово «Вильгельмина», но – бац! Я говорю: «Вильгельмина». В этом есть что-то волнующее, какое-то волшебство, загадка. И публика тут ни при чем, равно как и само выступление. Тут другое: словно одна часть мозга наблюдает за работой другой части. Со мной такое бывало не раз. И – смутно припоминаю – под наркотиками это случалось гораздо чаще.

Парадокс, но расщепленное внимание – сугубо внутренняя проблема. Для зрителей существует только произнесенное слово, эта внезапная Вильгельмина. Они смеются, а значит, они со мной заодно. В этот миг они – часть меня, другая ипостась моего я.

Единственное скопление людей, которое я выношу, это мои зрители. Потому что не будь меня, они не собрались бы. То же самое я могу сказать о любой аудитории, которой я нравился. Чем старше я становлюсь, тем чаще в общественных местах ко мне подходят люди и рассказывают, какое впечатление произвел на них мой давний концерт или выступление в клубе лет сорок назад. И тогда я представляю себе свою многомиллионную аудиторию, теряющуюся во тьме зала… Люди, с которыми я, можно сказать, встречался лично, и между нами пробежала искра, реальные слушатели, сидевшие передо мной, по полторы, две, три тысячи человек одновременно, и все равно – один на один. Они смеялись, а значит, я до них достучался. Они ждали свои любимые номера. Иногда из вестибюля долетало: «Это ты еще не слышал „Бога нет“!» Или кто-то вспоминал, как любил Ала Слита, когда был маленьким. Мы одна семья. Родственные души. И это особенно остро чувствуется на живых концертах. Думаю, очень немногие комики, которых я знал, могли бы сказать то же самое о себе.

За вычетом своих зрителей, я очень плохо переношу людей в больших количествах. Они готовы пожертвовать своей индивидуальностью, своей чудесной человеческой исключительностью в угоду групповому мышлению. Я открыт для индивидуальностей. Мне с ними отлично. Индивидуальность – это прекрасно. Мне интересен даже самый мерзкий тип на земле, способный целиком сожрать собаку. Это завораживает. С удовольствием уделил бы ему пару минут. Обсудил бы рецепт. «Сколько сыпать соли? Нужны ли сливки?» Я заглянул бы ему в глаза – глаза существа из какого-то Богом забытого уголка Вселенной и поэтому притягивающие.