в этом то наше (я говорю о будетлянах, т. наз. “кубофутуристах”) спасение! безумие нас не коснется хотя, как имитаторы безумия, мы перещеголяем и Достоевского и Ницше!

хотя мы знаем безумие лучше их и заглядывали в него глубже певцов полуночи и хаоса!

ибо Хаос в нас и он нам не страшен!..

(См.: Крученых А. Стихи В. Маяковского. Выпыт. С. 12–13).

В главе, написанной восемнадцатью годами позже, уже после смерти поэта, Крученых пересмотрел свою интерпретацию, отражающую более поэтику самого Крученых, чем Маяковского. Здесь он ретроспективно рассматривает этот надрыв уже не как “первобытную восприимчивость”, в которой он видел “спасение” кубофутуристов, а как “завыванье” – “самую опасную щель в творчестве Маяковского”.

10. Критическую позицию Крученых в анализе стихотворения “Вот так я сделался собакой” разделяет и дополняет Н.И. Харджиев в одной из своих заметок о Маяковском: “Звериные образы” (См.: Харджиев Н., Тренин В. Поэтическая культура Маяковского. С. 217–218).

11. В рукописи вместо слова “рядовая” слова “каждодневно-повторяющаяся”.

12. В рукописи вместо “телячья” наивность” – “снижение темы!

13. Строка из “Облака в штанах” (1915).

14. Крученых ссылается на первое издание поэмы “Про это”.

15. “Морковным кофе” называет Маяковский поэта Безыменского в этом стихотворении.

16. В рукописном черновике после этих слов следует несколько иной вариант окончания главы:

Надорванность, безысходность, недужность при такой колоссальной фигуре. Такие резкие колебания для массивной громады особенно опасны: они не сгибают ее, а опрокидывают.

Так в минуты последней тоски и слабости Маяковский тянется к зверью. Но кончается порыв стихийного отчаяния, уныния – и звериный дикий вой и стон уже не нужны Маяковскому. Звериное слишком примитивно, заунывно, слишком “со слезой”. А когда нужно бодрое, радостное, энергичное – тогда мало одного “го-го-го”!

Требуется организованность, маршевый шаг, команда, оружие самое современное:

Взамен размедвеживанья – отехничеванье. Зверей превратим в поезда!

Конец Маяковского