ГОРАЛИК. Она тоже, наверное, знает то, что знает, по рассказам бабушки?

ВЕДЕНЯПИН. Да-да. Со мной бабушка, конечно, ни о чем таком не говорила. Но совершенно ясно, что арест и гибель Самуила были ее неизжитым кошмаром. Я помню, как на каком-то дне рождения тети Жени, бабушкиной сестры, бабушка пожелала ей умереть раньше мужа. Это не слишком праздничное пожелание о многом говорит. Собственно, получается, что между арестом Самуила и моим рождением – 21 год. Что такое 21 год? В своем нынешнем возрасте я понимаю, что для бабушки это было, как будто вчера. Да, про арест своего мужа она мне не рассказывала, но своего отношения к советской власти не скрывала. И не то чтобы она считала всех приближенных к власти палачами – нет, она им просто не верила. Если по радио рапортовали о рекордном урожае гречихи, бабушка предлагала запастись парой лишних килограммов гречки – будут перебои – и, как правило, не ошибалась.

Всю жизнь до пенсии она проработала библиотекарем. Отношение к книге было соответствующим. Загибать страницы, класть открытую книгу на стол обложкой вверх считалось недопустимым. Бабушке было 33 года, когда она родила маму. Я помню пожилую женщину, она совсем не была «молодой бабушкой». Седая женщина с удивительными глазами и удивительной, как мне казалось тогда и кажется до сих пор, одухотворенностью. Сохранилась старая фотография: съезд библиотекарей под председательством самой Крупской. На фотографии, может быть, двести или даже триста женщин-библиотекарш, и вот бабушкино лицо совершенно особенное, сияет там среди всех остальных. Впрочем, я, конечно, не объективен.

В Пушкинском музее висит картина Андре Дерена «Субботний день». В детстве я ее боялся, а глядя на нее теперь, вижу нашу комнату на Таганке и бабушку. Не потому что бабушка так уж похожа на суровых дереновских дев – разве что некоторой удлиненностью черт, – а потому что так называемый быт в ее присутствии тоже просветлялся. Бабушка умела так войти в комнату, так улыбнуться, так поставить тарелку на стол, что я чувствовал мерцание чего-то невероятного, обещание чего-то такого, что значительнее всего на свете.

Ну вот, теперь – прежде чем я постараюсь вспомнить что-нибудь о своих предках со стороны отца – необходимо упомянуть еще об одном человеке, с которым мы вместе жили в нашей одной-единственной комнате в коммуналке на Ульяновской улице (это нынешняя Николоямская) неподалеку от Библиотеки иностранной литературы. Ее звали, ну то есть я ее так звал, баба Нюра. Она была няней, сначала маминой, а потом моей. И бабушкиной помощницей по хозяйству. Русская крестьянка. Ни мужа, ни детей у нее никогда не было. Где и как они познакомились с бабушкой, как вышло, что она стала няней и фактически членом нашей семьи, я не знаю. Баба Нюра закончила церковно-приходскую школу. Недавно кто-то уверял меня, что русская церковно-приходская школа давала прекрасное академическое образование, сравнимое с нынешним университетским, причем не в пользу последнего. Возможно. В таком случае баба Нюра была самой плохой ученицей за всю историю существования церковно-приходских школ. Она толком не умела ни читать, ни писать. Записки о здравии и об упокоении (баба Нюра была верующая и регулярно ходила в церковь рядом с нашим домом) всегда заполняла за нее либо бабушка, либо мама. Ни один священник не мог разобрать ее каракули. Она была некрасивая (хотя с годами становилась все симпатичнее), нескладная и кривоногая. Всегда все роняла, переворачивала, вечно обо что-то стукалась. Все путала. Когда бабушка пыталась ей что-то объяснить, например как пользоваться какой-нибудь технической новинкой, баба Нюра махала рукой и честно признавалась: «Да, я все равно не пойму», а когда ее пытались научить более или менее общепринятым образом произносить какое-нибудь слово: «Да, я все равно не выговорю». Она даже не могла «выговорить» имя-отчество бабушки – «Анна Яковлевна» превращалась у нее во что-то вроде «Анукунай». При этом баба Нюра любила всякие «приговорки», например: «Отвяжись, худая жисть, привяжись – хорошая» и прочее. Она была совершенно замечательная: абсолютно бесстрашная, самоотверженная… Всех нас очень любила, и, мне кажется, если бы потребовалось, отдала бы за нас жизнь. Я знаю (только не спрашивайте откуда), что ее молитвы хранили нас.