Борьба за его принятие в Академию становится одним из эпизодов этой войны. «Новые» и их союзники в Академии всячески противятся приему Лабрюйера, предпочитая ему кандидатов заведомо ничтожных; Расин и Буало не отступаются от желания видеть Лабрюйера академиком, и наконец в 1693 году достигают цели – Лабрюйер принят. Как положено, он произносит вступительную речь. В ней есть такие строки: «Этот другой [Расин] приходит после человека, уже снискавшего похвалы, рукоплескания, восторги, человека, чьи стихи повсюду ценятся и входят в пословицы, который первенствует, царит на сцене, властвует надо всем театром. Он не свергает с трона этого человека, правда; но он усаживается рядом: видя их вместе, все привыкают их сравнивать. Кое-кто не может стерпеть, чтобы Корнеля, великого Корнеля, ему предпочитали; другие – чтобы их почитали равными; они полагают, что Корнель принадлежит другому веку; они ждут кончины нескольких старцев, которые привязаны без разбора ко всему, что напоминает им юные годы, и, быть может, любят в "Эдипе" лишь воспоминания своей молодости…». О том, что произошло вслед за этой речью, рассказывается в анонимных примечаниях из сборника сатирических куплетов и эпиграмм того времени, известного под названием «Песенник Морепа»:

«Поскольку Корнель, хотя он и давно умер, еще имел сторонников в Академии, и среди прочих – Тома Корнеля и Бернара Фонтанеля, его племянника, такое предпочтение, высказанное столь легкомысленно и некстати, возмутило все сообщество, так что было предложено убрать это место из речи господина де Лабрюйера, когда она, как принято, будет напечатана. Расин, со своей стороны, узнав об этом, оскорбился и собрал свою партию в Академии, ратовавшую за то, чтобы речь была напечатана в том виде, в каком она была произнесена. Он даже попросил Жака-Бениня Боссюэ, епископа Мо, сказать Академии, что если этот пассаж уберут, он больше ногой не ступит в Академию и будет жаловаться королю». Академики быстро сообразили, чем может обернуться для них такая жалоба: отменой жетонов, то есть дополнительного источника доходов, пусть скромных; казна и так не раз грозилась это сделать. И речь Лабрюйера была напечатана без сокращений. Вся эта история дала повод для многочисленных стишков, осмеивающих и кусающих Расина, обвиняющих его в ханжестве и лицемерии.

Действительно, даже независимо от того, насколько полным и искренним было расиновское обращение, предполагающее, среди прочего, и пренебрежение мирской славой, – прибегать в литературной борьбе к помощи влиятельных заступников, приводить в качестве аргумента угрозу пожаловаться королю само по себе недостойно. С другой же стороны, почтеннейшие академики, интригующие против человека столь крупного и несомненного дарования, как Лабрюйер, готовые предпочесть ему самого ничтожного кандидата, вводящие цензуру на неугодные им высказывания и отступающие от своих решений при первом же окрике и мысли об ущербе для своего кармана, быть может, иных способов борьбы и не заслуживали.