Таковы были литературно-академические нравы, впрочем, и не претерпевшие особых изменений за истекшие века.

Но идеальные представления Расина и об отношениях между литераторами, и о самом предназначении литературы были совсем иные. Об этом он и говорил в своей академической речи, обращаясь к Тома Корнелю и чествуя память его великого брата. Воздав Корнелю все возможные хвалы как драматургу, как человеку, как академику, он сказал:

«Человек, поистине рожденный для славы своей страны; человек, коего следует сравнивать не с замечательными трагиками Рима, поскольку Рим и сам признавал, что в этом жанре не был особенно удачлив, но с Эсхилами, Софоклами, Еврипидами, которыми славные Афины гордятся не меньше, чем Фемистоклами, Периклами, Алкивиадами, жившими в одно время с ними.

Да, сударь, – пусть невежество сколько ему угодно принижает красноречие и поэзию и почитает искусных писателей людьми бесполезными для государства; мы не побоимся сказать в защиту литературы и сего знаменитого собрания, к коему вы отныне принадлежите: с той минуты, как возвышенные умы, выходящие далеко за пределы обыкновенного, отличились и обессмертили себя шедеврами, подобными тем, что создал покойный ваш брат, – сколь бы ни было велико то необъяснимое неравенство, которое Фортуна полагает между ними и величайшими героями, после их смерти различие это исчезает. Потомство, которое находит для себя наслаждение и поучение в трудах, ими оставленных, свободно равняет их с самыми замечательными из людей и ставит рядом превосходного поэта и великого полководца. Тот самый век, который славен появлением Августа, ничуть не менее славится появлением Горация и Вергилия. И таж же точно, когда в последующие века будут говорить с изумлением о необычайных победах и всех великих свершениях, которые снискали нашему веку восхищение всех будущих столетий, – Корнель, не будем в том сомневаться, Корнель займет подобающее ему место среди всех этих чудес. Франция будет вспоминать с восторгом, что в царствование величайшего из ее королей цвел гений знаменитейшего из ее поэтов…».

Все это кажется нам риторическими плоскостями и общими местами. Но все общие места когда-то были высказаны впервые, и многие утверждались с боем. Расин, конечно, не первым заговорил о достоинстве поэзии. Но для его слушателей мысль о равенстве поэта с военачальником была отнюдь не очевидна, а житейская действительность и вовсе никак ее не подтверждала. Царедворец Расин это знал лучше кого бы то ни было; да он и говорил о «необъяснимом неравенстве». Но социальное самолюбие интеллектуала не покидало Расина – в отличие от Паскаля – и после того как он отказался от занятия, принесшего ему такую громкую; славу. Во всяком случае, так было еще в 1685 году. А вскоре судьба заставила его снова обратиться к драматической поэзии – но совсем иного рода и совсем в иных обстоятельствах, чем то было во времена его театральной молодости.