Майорова густо покраснела и вдруг… расхохоталась. Видно было, что ей невыносимо тошно, но сдержаться уже не могла: смеялась истово, захлебываясь в очередном приступе. Так хохочут, когда рыдать хочется.

И напоследок…

И напоследок…

После того, что с ней проделала Елена Майорова, у Кондратовой должна была навсегда пропасть охота задавать Олегу Николаевичу вопросы и просить его о чем-либо. «Всяк сверчок знай свой шесток». А «шесток», который определил ей художественный руководитель театра в своем следующем спектакле «Вишневый сад», располагался на заднем плане, за тремя тюлями, со свечой в руках у детского гробика, в котором, по замыслу постановщика, должен был лежать трупик утонувшего сына Раневской Гриши. Как кричала в детстве моем кондукторша троллейбуса № 2: «Там, в заду, все проезд оплатили?» Вот он – наш удел, и рассчитывать нам с тобой, Елена Юрьевна, больше не на что. Так что стой «в заду», слишком гордая женщина, и не возникай.

Финальный аккорд артистической карьеры Елены Кондратовой в Художественном театре получился на славу: после Шурочки в «Иванове» и Ирины в «Трех сестрах» она «сыграла» Безмолвную фигуру, стоящую за тремя тюлями со свечой в руках.

Слава Богу, Нина Владимировна не была свидетельницей того, чем закончилась карьера ее дочери в Художественном театре: 29 декабря 1989 года она скончалась в своей квартире в «высотке» у Красных Ворот от закупорки легочной артерии. Смерть ее была мгновенной и легкой. Упокой, Господи, ее душу!

«Вишневый сад» стал последней каплей, переполнившей чашу моего терпения.

Чтобы сохранить свое достоинство, мы просто обязаны были подать заявление «по собственному желанию».

Я очень боялся, что Аленке будет трудно решиться на такой рискованный шаг, как уход из Художественного театра, но оказалось, она тоже думала об этом. Поэтому долго уговаривать ее мне не пришлось, Лена согласилась почти сразу, после минутного раздумья. Все-таки под знаком Весов родилась. Признаюсь, я тоже трусил, но вида не подавал и со стороны смотрелся, вероятно, эдаким храбрецом. Мы оба сели за стол, и оба написали два совершенно идентичных заявления: «Прошу освободить меня от работы в Художественном театре по собственному желанию». Конечно, Аленке было очень страшно, но она доверилась мне, и это было самое дорогое.

* * *

Что ж! Подводя итог всему вышесказанному, следует признать: в творческой жизни своей я потерпел сокрушительное фиаско. Роли, о которых мечтал в юности, сыграть не довелось, а среди бесконечной череды срочных вводов и выручек отыщется слишком мало таких, о которых можно говорить серьезно.