Мне казалось, что я был узником и в часы досуга. Когда мне стукнуло пять лет, меня посадили на коня. «Он побледнел, стиснул зубы, но не плачет», – сказал присутствовавший при этой церемонии отец. Обучаться верховому искусству мне было положено в дворцовом манеже, пустовавшем до моего появления много лет. Пожалуй, до меня последними, скакавшими в этом манеже, были сыновья Николая Первого в их отроческие годы. Но когда мне позволили выехать в парк, мои дела ухудшились. К уздечке моего коня был прикреплен ремень. А ехавший рядом наш наездник Ткаченко держал его крепко. «Я ненавижу этот позорный ремешок!» – кричал я. Но Ткаченко был неумолим. Стало еще хуже, когда однажды мы впервые выехали на Стрелку. Мое появление развеселило гулявшую публику, особенно троих студентов. «А папа крепко держит ремень!» – заметил смеясь один из них. Тот факт, что наездника посчитали моим отцом, меня взволновал окончательно…

Все изменилось лишь в самом конце елагинского времени. Мне было тогда уже семь-восемь лет. «Позорный ремешок» был снят. По утрам в осеннюю пору мне разрешили скакать с нашим верным Ткаченко в лесах за Новой Деревней. Дачников и гуляющих уже не было в это время года. Свежий воздух и тишина… В одной из лесных аллей мы часто встречали подростка, несколько старше, чем я. Был он голубоглазый, розовощекий, куда более элегантный, чем я (многочисленных своих детей наша мать одевала скромно). Проезжая мимо со своим наездником, этот незнакомец мило мне улыбался. Это был князь Сергей Белосельский⁴, чья родительская усадьба была неподалеку от Елагина. Познакомились мы лишь много лет спустя в эмиграции. Конечно, не узнали друг друга… Этот человек сделал многое для оказания помощи бывшим советским гражданам, оказавшимся на Западе после Второй мировой войны.

Верховые прогулки в солнечную осеннюю погоду – одно из лучших моих елагинских воспоминаний.

Распорядок дня на Елагине был такой же, как в городе зимой. Ровно в час дня появлялся отец со своими сотрудниками, а то и с приглашенными, в овальном зале, и все садились немедленно за стол. Еда была обильная, но простая. Вино подавалось лишь в парадных случаях, и на столе красовались лишь хрустальные графины с минеральной водой. Завтрак длился не более получаса. После этого в определенные дни начинался прием посетителей. Полковник Голубев – адъютант принца Ольденбургского – рассказывал мне много лет спустя, как ему однажды был назначен прием в половине второго дня. Приехав на Елагин, он был вынужден подождать пять минут в приемной: по какой-то причине отец за завтраком задержался. За это пятиминутное, непривычное для него опоздание отец принес полковнику извинения. Голубев был сконфужен. «Подумайте, – говорил он мне, – неся на плечах все судьбы империи, председатель Совета министров еще извинялся за пять минут опоздания!»