Ровно через неделю, 20 декабря, я опять приглашен был к нему для обсуждения вопроса, примут ли общественные деятели участие в работе по осуществлению указа. Мои сомнения раздражали собеседника, он очень волновался и резко жестикулировал, как бы отмахиваясь от моих доводов. Во время спора зазвонил телефон, после короткого разговора Витте нерешительно положил трубку на рычажок и, не смотря на меня, совсем хриплым голосом произнес: «Вот вам и новость – Порт-Артур пал». А на стойкость Порт-Артура возлагались все надежды, героизм Стесселя неумеренно прославлялся, и впечатление от этого известия было подлинно ошеломляющим. Витте стал вспоминать о настойчивых усилиях, которые он прилагал, чтобы установить дружеские отношения с Японией, не жалел выражений по адресу великого князя Александра Михайловича, напоминал мне брошюру, которую давал для прочтения и в которой изложил всю историю дальневосточной преступной авантюры. Я отвечал ему: «Вы совершенно правы, но непостижимо, что вы не хотите сделать отсюда выводы, которые сами собою напрашиваются». – «Да, ничего бы этого не было, будь жив вот этот государь», – и он показал на большой портрет Александра III, висевший над креслом за письменным столом. <…>

Пока в России разыгрывались эти крупные события, Витте вел в Портсмуте трудные переговоры о мире с Японией. Его назначение первым уполномоченным было неожиданным и, как выяснилось, в значительной мере вынужденным. Перед отъездом в Америку он просил к нему приехать, и впервые мне пришлось с полчаса дожидаться приема и провести это время в обществе его супруги на открытой веранде их дачи на Елагином острове, причем Матильда Ивановна еще афишировала отношение к редактору «Права»: увидев подъезжавшего в экипаже коменданта Зимнего дворца Сперанского, она вызвала слугу и сказала ему: «Меня нет дома, а Сергей Юльевич занят». Витте был заметно взволнован и все порывался вскочить с кресла, но в крошечном дачном кабинете разгуляться большими шагами было мудрено, и он чувствовал себя, как в клетке. Я поздравил его с назначением и сказал, что беру назад предсказание о конце его государственной карьеры: напротив, после заключения мира она засияет новым блеском. «Вам легко предсказывать, а представляете ли вы себе, как трудно заключить почетный мир? Недаром же отказался и Нелидов, и Извольский, и Муравьев – только после этого ухватились за меня. Значит, это не так просто». Я возражал, что инициатива Рузвельта (которого он упорно называл Рузельвельт) слишком авторитетна, чтобы, опираясь на нее, нельзя было преодолеть всех трудностей. Муравьеву с его напыщенностью и самовлюбленностью не удалось бы использовать значение этой инициативы, «но вы-то сумеете извлечь из нее максимум в пользу России, заключите мир и вернетесь триумфатором, чтобы вновь сыграть руководящую роль во внутренних событиях». – «Да, хорош ваш Муравьев. Он ведь сначала согласился, а как узнал, что получит не 100 тысяч рублей, на которые рассчитывал, а только пятнадцать, так и полез на попятный и объявил себя больным». Об этом Витте сообщает и в своих воспоминаниях[153], и как ему не поверить, если и граф Коковцов рассказывает в мемуарах, что когда Куропаткин назначен был главнокомандующим, он ультимативно потребовал такого же содержания, каким пользовался вел<икий> князь Николай Николаевич в русско-турецкую кампанию, а именно 100 000 р<уб>. в месяц и фуражные деньги на 30 лошадей[154]. Долго еще жаловался Витте на сложность своего положения ввиду явно враждебного отношения к нему государя и «придворных кругов, которые будут бросать палки в колеса и потом вешать на мне собак, какой бы мир я ни заключил». Приглашение меня накануне отъезда (до меня Витте принимал Суворина) было первым шагом строго обдуманного плана расположить к себе при выполнении трудной миссии общественное мнение, и, как известно, план этот он весьма умело осуществил, вся американская печать была на его стороне, и так он был внимателен к прессе, что, подписав мирный договор, не забыл послать мне телеграмму с благодарностью за доброжелательное предсказание. Но и его предвидение, что, какой бы мир ни заключить, виновника будут всячески поносить, оправдалось в формах совсем невероятных: правые издания утверждали, что у сахалинских каторжников больше представления о чести и национальной гордости, нежели у Витте, и после присвоения графского достоинства в реакционной печати дана была ему кличка «граф Полусахалинский». Думаю, что и титулом графа он обязан был больше императору Вильгельму, оказавшему ему на обратном пути из Америки в Петербург демонстративно почетный прием.