13. День этот омрачен казнью двухсот человек и, во всяком случае, должен быть признан скорбным; все преступники были обезглавлены. На очень обширной площади, весьма близко от кремля, были расставлены плахи, на которых должны были сложить голову виновные. Я сам измерил длину [площади] шагами; ширина ее равнялась двум плахам. Его царское величество прибыл туда в двуколке с неким Александром¹⁵, общество которого доставляет ему наибольшее удовольствие, и, проехав злополучную площадь, вступил на находящееся рядом с ней место, где тридцать осужденных искупили смертью преступление своего нечестивого умысла. Между тем бедственная толпа виновных наполнила описанное выше пространство, и царь вернулся туда же, чтобы в его присутствии подверглись наказанию те, которые в его отсутствие задумали в святотатственном замысле столь великое нечестие. Писец, становясь на приносимую солдатами скамейку, в разных местах читал составленный против мятежников приговор, чтобы стоявшая кругом толпа тем лучше узнала всю громаду их преступления и правоту налагаемой за него казни. Когда он замолчал, палач начал трагедию: у несчастных была своя очередь, все они подходили один за другим, не выражая на лице никакой скорби или ужаса пред грозящей им смертью. Но я не решился бы объяснять это презрение к смерти величием их духа, а полагаю скорее, что они доведены были до подобного самозабвения и презрения к жизни бесславием своего ужасного позора и воспоминанием о жестоких муках, испытываемых ими каждый день. Одного вплоть до самой плахи провожали жена и дети с громкими, ужасными воплями. Готовясь лечь на плаху, он вместо последнего прощания отдал жене и малым деткам, горько плакавшим, свои рукавицы и платок, который у него оставался. Другой, которому надлежало по очереди поцеловать злополучную плаху, жаловался на смерть, говоря, что вынужден подвергнуться ей невинно. На это царь, стоявший от него всего в шаге, ответил: «Умри, несчастный! И если ты окажешься невинным, то вина за твою кровь падет на меня». Кроме царя и упомянутого выше Александра тут же были и некоторые другие из московских вельмож. Царь сказал одному из них, чтобы и он взялся за топор, а когда тот стал отговариваться, что у него нет достаточного мужества для такого занятия, то заслужил обвинение в глупости. По окончании расправы его царскому величеству угодно было отобедать у генерала Гордона. Царь отнюдь не имел веселого настроения, а наоборот, горько жаловался на упорство и упрямство виновных. Он с негодованием рассказывал генералу Гордону и присутствовавшим московским вельможам, как один из осужденных проявил такую закоренелость, что, готовясь лечь на плаху, дерзнул обратиться к царю, вероятно, стоявшему очень близко, с такими словами: «Посторонись, государь! Это я должен здесь лечь». Из 150 только трое признали себя виновными в преступлении и измене и просили о помиловании присутствовавшего при казни его царское величество. Оказавшись достойными милосердия своего государя, они были поэтому освобождены от смертной казни и получили прощение своей вины. На завтрашний день готовилась новая расправа, на которую царь пригласил генерала Гордона, говоря, что он хочет карать виновных новым и необычным для своего народа способом, а именно не топором, а мечом. В этот же вечер часто упоминаемый мною Александр ездил в двуколке по всем перекресткам города и почти беспрерывно показывал всюду обнаженный меч, давая этим понять, как ждет он кровавой трагедии завтрашнего дня.