Собрались мы как-то в Малеевке, в большой комнате старого — еще деревянного — коттеджа. Сидели допоздна, рассказывали какие-то истории. И вдруг Саша наклонился к уху тогдашнего моего дружка и соавтора Стасика Рассадина и сказал:

— Обрати внимание, нас здесь человек, наверно, тридцать?

— Да, не меньше, — согласился Стасик.

— И из всех тридцати только мы двое с тобой русские. Все остальные — евреи.

Стасик, оглядевшись вокруг, сказал, что русских, как ему кажется, гораздо больше. И с ходу назвал нескольких женщин.

— Ну, женщины не в счет, — отмахнулся Саша. И продолжал развивать свою тему.

Стасик потом мне все это рассказал, не скрывая своего недоумения: ему показалась весьма странной сама идея — рассматривать собравшихся с этой точки зрения, вглядываться, вычислять, соображать, определять… Этим своим недоумением он со мною и поделился.

Вот эту историю я и рассказал тогда Тамаре. Рассказал, сам не зная зачем, не вкладывая в нее, кстати сказать, и тени осуждения. Просто как штрих, как знак некоторого чудачества.

Может быть, именно так и восприняла бы мой рассказ Тамара. Но совершенно иначе отреагировал на него молча, не перебивая, слушавший меня Изя Крамов.

— Что за чушь! — возмутился он. — Саша — мой близкий друг. Я его знаю как облупленного. То, о чем ты говоришь, ему до такой степени не свойственно, что я просто даже представить себе не могу, чтобы это могло быть правдой.

Я сказал, что не мог же Стасик все это выдумать. Но еще раз добавил, что сам я не придаю этой глупой истории никакого значения.

Изя долго еще не мог успокоиться, продолжал кипятиться и что-то такое бухтеть про то, какой Саша прекрасный парень и как бесконечно чужд он всяких национальных, а тем более антисемитских предрассудков.

И вдруг Тамара сказала:

— А может быть, Бен, ты придал этой истории такое преувеличенное значение, потому что у тебя, ну, что ли, особая чувствительность к этому вопросу?

Я возмущенно сказал, что никакой такой особой чувствительности к этому вопросу никогда за собой не замечал. Глупый этот разговор еще продолжался некоторое время, потом увял, и Тамара уползла обратно, на свой пляж, где ее ждала своя компания, нетерпеливо жаждавшая услышать какие-нибудь подробности, про автора модной книги.

И тут старик Тышлер, не проронивший в продолжение всего этого разговора ни единого слова, и произнес ту свою, до глубины души поразившую меня фразу.

— Такие разговоры, — сказал он, — не следует вести с неевреями. Даже с евреями, у которых есть хотя бы четверть нееврейской крови, я не стал бы заводить такие разговоры.