В 1987 году, когда делился МХАТ, со всех сторон Ефремову писали, давали советы — в том числе зрители. Богатое по мысли письмо из Витебска, от председателя правления акционерного коллективного хозяйства «Социализм» В. Б. Козубовича содержало дивное предложение: «…предлагаем межхозяйственную кооперацию в плане МХАТа как госпредприятия или в плане МХАТа как коллективного хозяйства творческих работников». Ефремова с мест стыдили за возню с труппой, призывали бросить курить, требовали наладить взаимосвязь со зрителем и воспитать волю: «Вам уж 60 стукнуло, и не поймете: зачем в конечном счете человечество создало театр?» А действительно — зачем?

Руководитель МХАТ всегда, со студенческой скамьи поклонявшийся идее Станиславского о театре-ансамбле и веривший только в коллективное решение задач театрального искусства, оказался в той же ситуации, что и все. Правда, в восьмидесятых ни он, ни кто-либо другой не могли представить себе грядущих девяностых. В перестройку всеобщий взлет и подъем относились прежде всего к перспективе социализма с человеческим лицом и казалось, что ради столь яркой и действительно великой цели можно свернуть горы.

Был ли Ефремов атеистом? Оставим — измы. На мой взгляд, он веровал — никогда об этом нигде не говоря — в соборность как Божье установление. Идея театра, как он трактует ее и в личных записях, и в публичных выступлениях, в целом совпадает с идеей соборности. На мой вкус, это самая красивая идея на свете, но, увы, сознание человека не вмещает ее. Соборность антиномична: две противонаправленные идеи, у каждой есть толковые адепты и система доказательств, но идеи непримиримо противоречат друг другу. Например, идеи коллективизма (Россия) и индивидуализма (Европа). Обе фундаментальны для устройства социума: или — или. Возникает иллюзия выбора — а идея соборности объединяет их. В ней сила всех и сила каждого уравновешены. Мозг, полный штампов «мы» или «я», сопротивляется бешено. Пусть я. Нет! Давайте вместе. А может, так: все «я» вместе? Когда все вместе, это ансамблевый театр Станиславского и Ефремова. Но как это сделать?

В конце XIX века в России возникает театр, в котором, хоть и не выраженная в церковных терминах, осуществляется идея соборности — в сценической практике. Станиславский словно гипнотизирует своих актеров, а потом и весь мир — именно чудом искусства, явленным как образец жизни. Ансамбль, где каждый важен и все на равных общаются друг с другом. Зал взрывается аплодисментами. Чехов, которого невозможно сыграть, если премьерствовать по старинке, выходя на авансцену с монологом, пока прочие сидят в арьергарде и ждут, Чехов именно в Художественном театре стал и нотоносцем и партитурой. Ноты — все артисты. Линейки — пьеса. Музыку слышат все. Художественный театр соборен по идее. Но люди есть люди, хотят оваций каждый больше других. И когда Ефремов, родившийся уже в СССР, выросший на идеях коммунистического строительства, подхватывает знамя Станиславского (вообще-то христианскую идею, хотя она не формулировалась именно так), он поначалу не понимает, какой именно крест берет на себя.