В общем, в 1930-е годы правительство Финляндии, стараясь вывести страну из экономического кризиса и поднять жизненный уровень народа, вместо дополнительных ассигнований на военные расходы все время сокращает их. И так – вплоть до осени 1939 года, когда Маннергейм, уже на пороге войны, требовал крупных дотаций на закупку оружия, указывая на необходимость иностранных займов. Даже за два дня до нападения советских войск, 27 ноября, он считал, что заем у США еще можно и нужно получить. В то же время он настоятельно советовал правительству пойти на территориальные уступки СССР и не раздражать грозного соседа.

Иллюзии Маннергейма в отношении Германии и национал-социалистов окончательно рассеялись только к концу 1930-х годов. Оккупация Чехословакии произвела на него подавляющее впечатление: «У нас на Севере тоже есть все причины для беспокойства. Народы Европы стремятся превратить просто в белых негров, обслуживающих Третий рейх… Можно ли представить себе что-либо более презренное, чем главу государства, едущего в Берлин и после ночного собеседования сдающего страну и народ, первым слугой которых он является. Или нацию, которая, не сделав ни выстрела – даже в упомянутого бандита, – покоряется подобному решению. Начиная с мировой войны, я презирал чехов, особенно после того, как они за золото Российской империи – то самое золото, которое сейчас перевезено в Берлин, – продали главнокомандующего адмирала Колчака большевикам. Меня возмущает не их участь, а насилие и примененные методы. Мы здесь негодовали на российскую политику притеснения и возмущались этим, но ведь то были только детские игрушки по сравнению с Адольфусом и его оберчекистом Гиммлером с кроткими подручными. Тут грядет конец света»[346].