«На одной из скамеек, — вспоминает далее Людмила Сергеевна, — Исаак Осипович рассказывает мне содержание „самого главного“ Евреинова, этой умной, но немного „вывихнутой“ пьесы. Я же пересказываю чудеснейшую и поэтичнейшую из сказок „Русалочку“ Андерсена. Долго сидим потом молча, мысленно преломляя услышанное…

Наконец, Исаак Осипович нарушает молчание замечанием: „Хорошо бы выразить это в музыке“. Потом, невесело усмехнувшись, говорит: „Пожалуй, пришьют космополитизм“.

Вечерняя Москва зажигает свои огни. В открытые окна многоквартирных домов, светящиеся разноцветными огоньками абажуров, льется разнообразнейшая музыка. Прислушиваюсь. Исаак Осипович обращает мое внимание на одну из песен. „Слышите! Это — ‘Песня о далеком друге’, написанная мною для фестиваля“. Но кроме этой песни слышится много других его песен.

Как сон пролетает мой отпуск, и я опять должна вернуться домой. Исаак Осипович с большой деликатностью и тактом дает деньги на подарки детям, покупает билет на самолет. Машина отвозит меня на вокзал».

На этом воспоминания заканчиваются. Она писала их в 1961 году. А за 12 лет до этого перенесла совсем другое. Так бывает, что мы все видим в двух измерениях, и если одно от Лилит — праматери демонов, то другое от Евы — праматери Богородицы. Никогда нельзя угадать, когда мы видим то, что есть на самом деле, а когда то, что хотим увидеть.

И Исаак Осипович, и Людмила Сергеевна, знали бы вы, как над вами посмеялась судьба! Исаак Осипович, конечно, увидел не того, кого хотел увидеть. Лучший рассказчик — их собственные письма, которые вводят в курс дела. Великолепная драматургия.

В 1949 году Людмила писала:

«Мне было больно сознавать, что в какой-то степени я не оправдала Ваших ожиданий. И вы разочарованы во мне. Я, конечно, не ожидала, что вы мной очаруетесь. Но вы не разглядели, что таилось под оболочкой тихости и покорности, и какого напряжения стоило мне подавлять свое волнение. Еще во время своего пребывания в Москве я не раз задумывалась о Вашем замечании о бесцветности, мертвенности моего голоса. Ведь на самом деле это не так. Но я не могла сразу заставить себя разговаривать с Вами иначе. И если голос мой повышался, то я боялась, что он зазвенит и оборвется, как туго натянутая струна, — такими были у меня тогда нервы. И даже когда я разговаривала с Вами по телефону, сердце мое билось с удвоенной скоростью. Это не преувеличение, я и не обольщаюсь никакими надеждами, но это было состояние моего духа в то время. Моя покорность происходила из того же источника, если бы в то время взяли меня под руку и повели бы меня за собой. Я бы пошла за Вами, не расспрашивая ни о чем.