Когда Раечка приехала после отдыха на Кавказе, загорелая и посвежевшая, в Москву, Исаак Осипович уже был в Старой Рузе — работал, отдыхал. Отдых в Рузе оказался неожиданно приятным, подобралась симпатичная компания. «Представьте себе, — писал он в письме Раечке, — что и среди композиторов имеются люди славные — не московские».

Начал опять волноваться за Евгения. Сын подал документы на первый курс в Московский художественный институт им. В. И. Сурикова. Дунаевский очень любил своего сына, собирался, если будет что не так, бросить все дела и заняться обиванием министерских порогов. Слава богу, не пришлось.

Как часто бывает в Подмосковье, вдруг повеяло дыханием осени. Только что, несколько дней назад, было лето, а сейчас идет дождь и все по-осеннему. И солнце стыдливо прячется в просветах туч.

Композитор помнил, как его душу волновали страсти: шахматы, бега, женщины, любовь, ощущение победителя, любимца матери, который всегда добивался желаемого. Жизнь — праздник. Он пробовал оживить в душе хоть одну из страстей — увлечение футболом. Снова начал страстно болеть за «Динамо». Письмо Раечки — наивной комсомолки — тронуло его своей искренностью. Он начал представлять ее путешествие по Кавказу:

«Есть две природы: та, которая ласкает нас после душного и закопченного бензином и фабриками города, и та, настоящая природа, в которой мы растворяемся морально и физически. Я помню и знаю эту пригородную природу, когда после городского асфальта пленяет вид десятка полуиссохшихся сосен, а небольшая березовая или дубовая роща настраивает нас на журчащее состояние. Но когда попадаешь на настоящую первозданную природу Кавказа (в меньшей степени Крыма), то только тогда проникаешься чувством величайшего упоения и саморастворения. По сравнению с Вами я теперь ничего не значу как поклонник красоты природы. То, что я видел, я видел преимущественно из окна вагона, автомобиля или самолета. Вы же теперь прикоснулись к ней, ходили по ней, обнимали ее. Это не позволит мне пойти по Вашему примеру. Да, я развращен удобствами, без которых мне будет трудно. Но природу я люблю, и каждый раз, попадая в ее объятия, я клянусь ей в верности, с тем чтобы потом… забыть эту клятву и изменить ей с городом, поглощающим силы и нервы…»

В Рузе принесли письмо от Ивана Пырьева. Ему предложили снять не законченную Эйзенштейном вторую серию Ивана Грозного. Композитор представил, как его враги, «оппозиция», как он ее называл, будут шептать по углам: «Дунаевский и Иван Грозный…» Но ведь в эпоху царя не танцевали вальсов и не пели легкие песенки? Куда ему до Прокофьева. Этот момент Дунаевского самого заботил. Как все легко его определили в мастера легкого жанра! «Один Пырьев — смелый человек, знает мое подлинное нутро, позволяющее мне все уметь», — говорил Дунаевский.