Он всю жизнь писал «правильные», «идеологические выверенные» книги, отвечающие политическому моменту («Литература и жизнь». М., 1953; «О богатстве искусства». М., 1956; «Марксизм-ленинизм о литературе и искусстве». М., 1960; «Социализм и человек». М., 1961; «Коммунизм, культура и искусство». М., 1964), и поэтому четко понимал, какое предисловие необходимо для четвертого тома писем Достоевского, чтобы, во-первых, он, наконец, вышел и, во-вторых, чтобы ни в коем случае не испортить свою репутацию верного коммуниста.

Итак, под пером Б.С. Рюрикова Достоевский выступал как «великий художник слова», который «обладал незаурядным талантом», «близко к сердцу принимал жизнь страны», «активно участвовал в идейной борьбе своего времени»³. Это зачислялось писателю в плюс. Но было и множество минусов: «отвергал пути революционной борьбы и революционное социалистическое учение, связанное с материализмом и атеизмом», «искал спасения в религии, проповедуя смирение и покорность», «проявлял сочувственный интерес к спиритизму», «отмежевался от Белинского», «сблизился с силами реакции», «сотрудничал с мракобесом Победоносцевым»⁴.

Свою задачу Рюриков видел в том, чтобы, говоря о Достоевском, отделить передовое от отсталого, правдивое от ложного, новое от чуждого прогрессу В этом, полагал он, и состоит элементарное требование общественной гигиены. Опытный полемист, Рюриков составил фразу, которая стала пропуском для издания заключительного тома писем Достоевского: «Мы знаем, что творчество Достоевского не может быть уложено в рамки охранительной идеологии, что лучшими своими сторонами оно выражало великое народное горе и народный гнев, невозможность примириться с мрачным царством хищников, насильников, для понимания которых Ф.М. Достоевский дал так много»⁵.

Итак, эпоха реабилитаций второй половины 1950-х годов «простила» Достоевскому его заблуждения, его религиозность и идейные шатания, махнула рукой на его прошлые связи с реакционерами и даже взяла писателя под свою защиту: «Вульгарно-социологическая критика односторонне истолковывала творчество Достоевского, не видя, в сущности, того правдивого, честного, гуманного, что содержали его произведения. Эта односторонность в основном преодолена нашей наукой. Но ошибочна и тенденция идеализировать деятельность и творчество писателя, смягчать ложное и неправильное в его взглядах»⁶.

Это была методологическая установка, рецептура; оставалось только не перепутать правдивое с ложным, честное с обманным, гуманное с бесчеловечным. Открывался простор для изданий и переизданий, для критических и публицистических осмыслений, в которых каждый автор мог пробовать свои силы. Теперь можно было не опасаться попасть на нары за односторонность понимания или за намерение смягчить «неправильное».