При храме устроили библиотеку православной литературы; в помещении над храмом создали типографию, где печатались и труды самого владыки Вениамина: Акафист Трем святителям, «Всемирный светильник – преподобный Серафим Саровский», «Небо на земле» (О Божественной литургии) и др.

Семнадцатилетний Андрей Блум, будущий митрополит Антоний Сурожский, с 1931 года прислуживал в храме Трехсвятительского подворья. Он вспоминал: «Как-то пришел вечером. Храм не закрывался – красть было нечего. Церковь была подвальная, затем была лесенка, каменный коридор и две или три кельи. В одной из них жил владыка Вениамин… Я вошел в этот коридор и вижу: владыка Вениамин лежит на каменном полу, завернувшись в черную монашескую мантию. Увидев меня, он встал. Я говорю: “Владыка, что вы здесь делаете?”.– “Да знаешь, я здесь ночую”.– “А разве комнаты у вас нет?”.– “Да, есть комната, но ты представляешь, как замечательно, – у меня там четверо нищих спят: один на кровати, другой на матрасе, третий на ковре, а еще один на подушках. Я им оставил эту комнату – им так трудно днем живется. Как же лишить их ночи?”» (8, с. 804). Что здесь еще можно сказать?

5

Жизнь в чужой стране была трудной. В Сербии вокруг были свои, православные, во Франции – католики. Владыка Вениамин со своей всегдашней доброжелательностью и открытостью признавал: «Народ французский мне весьма понравился», но в то же время отмечал «большую душевную слабость этого милого народа»; они терпеливы, трудолюбивы, их «никак нельзя называть безбожниками», но положение католицизма «далеко не радостное в этой стране», хотя «я ни разу не видел никаких публичных безбожных выступлений или озорства» (31, с. 369–371). Часто общаясь с католическим духовенством, получая от него помощь (в католическом монастыре владыку излечили от тяжелой болезни), владыка Вениамин с сожалением констатировал: от них «веяло холодом», «все – от ума, а сердца не слышно», богослужение в огромном католическом соборе «казалось мертвым». Причем сами католики признавали: у русских «сердечная вера» (31, с. 328–330).

В то же время владыка в своих размышлениях нисколько не обольщался и не впадал в возвеличивание своего только потому, что оно свое. Увидев в константинопольском соборе Святой Софии самозабвенно молящегося турка, он невольно задумался: «…пожалуй, сейчас во всем великом городе не найдешь грека, так смиренно молящегося где-нибудь в храме. Все они заняты “делами”, а о Боге вспоминают лишь по праздникам. О русских беженцах и говорить не стоит! Даже немыслимо представить кого-либо из нас, архиереев ли, генералов ли, солдат, казаков, интеллигентов, вот так публично и сосредоточенно молящихся. Не терпим ли мы, и греки, и русские, наказания Божие за то, что продаем свое первородство христианской истины за чечевичную похлебку материальной привязанности, как прочие, неверующие? Христианство прекрасно, высоко, но не плохими ли мы стали христианами в мире?» (31, с. 333–334).