В годы Второй мировой войны Александр Шмеман жил во Франции, переживавшей войну иначе, чем Советская Россия. Война и оккупация окрасили годы его молодости в особые цвета. Кучка голодных студентов в нетопленой аудитории Свято-Сергиевского богословского института слушала лекции протоиерея Сергия Булгакова о толковании Апокалипсиса, и древние тексты пророчеств не могли не восприниматься всерьез. Впрочем, Александр Шмеман в отличие он Андрея Блума не принимал участия в движении Сопротивления немецкой оккупации. В годы учебы он влюбился, а в 1943 году женился на Ульяне Осоргиной. По окончании института в 1945 году становится его преподавателем, в 1946 году был рукоположен в сан священника. Судя по всему, то были скудные внешне, но счастливые и богатые внутренне годы жизни отца Александра. Провидение будто хранило и подготавливало его к будущему служению, в котором он щедро делился с другими накопленной радостью.

Радость эта складывалась из жизни с родителями и сердечной дружбы с братом-близнецом Андреем (1921–2008), из нежного и прочного духовного сродства со своей женой, которую он стал называть Льяна.

Радостью был и Париж, город, который отец Александр искренно любил, в котором ему было легко и хорошо.

Радостью была учеба в Богословском институте, в котором в то время действовала великая «парижская плеяда»: протоиерей Сергий Булгаков, иеромонах Киприан (Керн), профессор А. В. Карташев, протоиерей Николай Афанасьев, профессор В. В. Зеньковский. В написанных много позднее воспоминаниях об учителях отец Александр говорит о них с теплым чувством любви, но присущий ему дар аналитичности побудил к определению главных черт ушедших наставников. Это важно, потому что вольно или невольно он выделял черты ему близкие или чуждые, и по этим мемуарным очеркам мы можем в какой-то мере представить их автора.

Очерк о протоиерее Сергии Булгакове (1871–1944) начинается с печальной констатации: в год его столетия великий богослов оболган и забыт, его сочинения либо отвергаются, либо не востребованы. Причиной тому служит характерная черта русской культурной жизни – нетерпимость к иномыслию. Но почему же, задается вопросом отец Александр, «…всегда у нас осуждений было больше, чем обсуждений, разрывов и отрицаний больше, чем стремления понять, “принципиальной” узости больше, чем духовной щедрости и доверия?» (211, с. 849). Отец Александр никогда не увлекался «софиологическими» умозрениями отца Сергия. В мемуарах он рассказывает о своем понимании самого значительного и самого спорного мыслителя русского зарубежья, почвой которого «было, конечно, русское Православие. Само собой разумеется, что словосочетание это не догматического порядка, ибо догматически, вероучительно русское Православие ничем не отличается от породившего и вскормившего его Православия византийского, вселенского… Не подлежит, однако, сомнению, что существует внутри вселенского Православия особый русский тип его, исторически сложившийся, хотя и не легко определимый» (211, с. 852). «Я не знаю, да и никто не знает, что будет с Россией, – завершает очерк отец Александр. – Но, вспоминая о. Сергия и вместе с ним ту удивительную плеяду, которая не случайно же просияла в России одновременно с нарастанием русской катастрофы, в одном нет у меня сомнения – в том, что у русской культуры, у России нет иного пути, как в Церковь, что в этом пути ее духовная судьба» (211, с. 858). Истоки этой убежденности, по всей очевидности, – из опыта общения с протоиереем Сергием.