И вот 14 июня пришла распорядительная бумага из Петербурга, и князь Вяземский немедленно отправил Чернышевскому собственноручную записку: «14 июня 89. Милостивый государь,
Николай Гаврилович, особенно сожалею о том, что Вы не застали меня именно сегодня, т. к. имел сообщить Вам приятную новость: Вам уже разрешено переехать в Саратов. Хотел сегодня же сообщить Вам это известие письменно, всегда готовый к
услугам
Ваш кн. Вяземский».
27 июня Чернышевский перебирается в Саратов, где прожил всего четыре месяца. Но он продолжал писать, переводить, а для нас важно то, что он успел рассказать новым интеллектуальным друзьям. Как пишут мемуаристы, конечно, заходил Чернышевский и в Сергиевскую церковь, где многие годы служили протоиереями его дед Г.И. Голубев и отец, здесь Николая Гавриловича крестили и здесь он венчался в 1853 г. Посетил дом Васильевых, в котором выросла Ольга Сократовна. Преподавательница А.П. Горизонтова рассказывала: «Это было летним вечером, жильцы дома находились во дворе. Отворилась калитка, и во двор тихо вошел незнакомый старик. Жильцы знали, что дом принадлежал раньше тестю Чернышевского, и слышали, что Николай Гаврилович должен приехать в Саратов. Поэтому они сразу догадались, что это был он. Николай Гаврилович, не обращаясь ни к кому с вопросом, молча сел на скамью, оперся руками на палку, бывшую у него в руках, склонил голову и долго просидел в глубокой задумчивости. Все, кто был во дворе, поняли, что ему вспоминалось прошлое, поэтому ушли в дом и увели детей, чтобы не потревожили его…» В часы отдыха Чернышевский ходил гулять на Волгу. Он любил гулять один и старался идти где-нибудь переулочками, чтобы пройти незамеченным.
Еще в 1885 г. он выделил В.Г. Короленко из сонма новых пишущих, прочитав в «Русской мысли» рассказ «Сон Макара» (1885. № 3), и высказал удивление той верности, с которой мастерски изображен якут. Удивительно, что сам он о себе говорил как о человеке, переставшем чувствовать современность. Самое смешное и грустное, что тот же Короленко принял это за реальность, говоря, что рационализм НГЧ мешал ему воспринимать современность, что он остался в прошлом. Он писал: «Какая это, в сущности, страшная трагедия остаться тем же, когда жизнь так изменилась. Мы слышим часто, что тот или другой человек “остался тем же хорошим, честным и с теми же убеждениями, каким мы его знали двадцать лет назад”. Но это нужно понимать условно. Это значит только, что человек остался в том же отношении к разным сторонам жизни. Если вся жизнь передвинулась куда бы то ни было, и мы с нею, и с нею же наш знакомый, – то ясно, что мы не заметили никакой перемены в положении. Но Чернышевского наша жизнь даже не задела. Она вся прошла вдали от него, промчалась мимо, не увлекая его за собой, не оставляя на его душе тех черт и рубцов, которые река оставляет хотя бы на неподвижном берегу и которые свидетельствуют о столкновениях и борьбе». Но так ли это? «Его разговор обнаруживал прежний ум, прежнюю диалектику, прежнее остроумие; но материал, над которым он работал теперь, уже не поддавался его приемам. Он остался по-прежнему крайним рационалистом по приемам мысли. <…> Чернышевский остался при прежних взглядах: от художественного произведения, как от критической или публицистической статьи, он требовал ясного, простого, непосредственного вывода, который покрывал бы все содержание»[430]. Но «Сон Макара» он оценил и понял. Рацио Чернышевского было ему необходимо, мыслитель должен уметь думать, а чувствовать Чернышевский умел. Об этом говорит и его бесконечная любовь к жене, преданность памяти юного друга Добролюбова, верность Некрасову и самые горячие слова о нем, когда его судьба уже от него не зависела. Он писал в последний год жизни купцу и издателю Солдатёнкову: «Некрасов – мой благодетель. Только благодаря его великому уму, высокому благородству души и бестрепетной твердости характера я имел возможность писать, как я писал» (