Ольга продолжала жить, писать стихи, выступать по радио. Все, что происходило в Ленинграде, — происходило на ее глазах: как примеры беспримерного мужества и героизма, так и страшные, дикие вещи, о которых говорили шепотом на кухне: людоедство. Слухи по голоду ползли страшные. Все хуже становилось Николаю Молчанову. Ольга методично отмечала в своем дневнике: «Николай не дотянет — это явно. Он стал уже не только страшен внешне, но жалок внутренне. Он оголодал до потери достоинства почти что. Он падает без сознания. Он как-то особо медлителен стал в движениях. Он ест жадно, широко раскрыв глаза, глотает, не чувствуя вкуса. Он раздражает меня до острой ненависти к нему, я ору на него, придираюсь к нему, а он кроток, как мама. Я знаю, что я сука, но ведь и на мне должно было все это сказаться»[327].

Пришли холода, непривычные, очень сильные холода. Зима 1941/42 года по совокупным показателям являлась одной из самых холодных за весь период систематических инструментальных наблюдений за погодой в Санкт-Петербурге — Ленинграде. Среднесуточная температура устойчиво опустилась ниже 0 °C уже 11 октября и стала устойчиво положительной лишь после 7 апреля 1942 года — климатическая зима составила 178 дней, то есть половину года.

И в то же время Берггольц, ежедневно видя гибель людей, ухаживая за безнадежным мужем, писала потрясающие по силе воздействия стихи:

И все же до декабря 1941 года Берггольц пыталась уехать из Ленинграда. Ей крайне важно спасти мужа. О себе она не думала. От одной из безумных попыток вырваться ее отговорил Георгий Макогоненко. Крайне мало изучен вопрос, как в декабре 1941 года люди, осатаневшие от голода, пытались самостоятельно вырваться из города: договориться с «левыми» шоферами, уйти по льду Ладоги. Именно таким путем хотела вырваться и Ольга, отчаявшись дождаться очереди на эвакуацию.

«Недалеко от контрольно-пропускного пункта неширокой цепочкой, прямо на снегу сидели закутавшиеся с головою люди. Несколько сотен вконец истощенных ленинградцев привела сюда, на берег Ладоги, надежда перебраться по льду на Большую землю. Матери и жены, еще державшиеся на ногах, спасали своих детей и свалившихся от голода мужей. Закутав и запеленав их всем теплым, что было в доме, усадив их на салазки, они начали свой страдный путь сначала до Финляндского вокзала, затем от станции до озера. Здесь они и остановились — их не пускали на лед, терпеливо объясняя, что не дойти им до другого берега. Да и сами люди только теперь начинали понимать безумие своего замысла — пройти тридцать километров по пустынному льду, где бушевал ветер.