Изменилась и тональность дневниковых записей Ольги Берггольц. Они стали… не унылыми, нет — усталыми! Возникла мания преследования.

«29 января 1948. Сижу и думаю над моей жизнью — и все более странной, мучительно-странной кажется мне она. В сущности — она катастрофична: такое счастье, как две мои дочки, — и их страшная гибель. Коля — и страшная его гибель. Настоящая, народная, честнейшая, всей правдой и только правдой заработанная слава — и непрерывное ожидание кары за нее, удара сверху, это имеет основания и в общей судьбе искусства, и в том, что „наверху“ не только, т. е., не санкционировали эту славу, но демонстративно не признают ее — замалчивая меня в течение ряда лет или глупо ругая, не награждая, не выдвигая — т. е. не соблюдая элементарных традиций. Это бы — плевое дело, если б за всем этим не стояла „угроза каторгой“. И я, как щедринский тип, который неизвестно за что сосчитан „злодеем“… трепещу ежемгновенно и прежестоко — а почему, собственно?! За что этот вечный страх, отравляющий жизнь? Эти уши и глаза — всюду, всюду…»[357]

В 1948 году, 7 ноября, скончался отец, Федор Христофорович.

В 1949 году начало раскручиваться печально известное «Ленинградское дело», которое рикошетом затронуло и Берггольц: книги о Ленинграде убирают с полок магазинов, разгоняют и закрывают Музей обороны и блокады Ленинграда, книга Берггольц «Говорит Ленинград» оказывается под запретом, из библиотек изымают все экземпляры. ЦК ВКП(б) стремительно, одним махом решает уничтожить героику Блокады, вытравить саму память о ней, о подвиге сотен тысяч жителей, рабочих, солдат. За изъятием книги в сталинское время обычно следовал арест. Ольга с Юрием Макогоненко решили уехать из Ленинграда на дачу.

«31 октября 1949. <…> Ощущение погони не покидало меня. Шофер, как мы потом поняли, оказался халтурщиком, часто останавливался, чинил подолгу мотор, — а мне показалось — он ждет „ту“ машину, кот[орая] должна нас взять. Я смотрела на машины, догоняющие нас, сжавшись, — „вот эта… Нет, проехала… Ну, значит, — эта?“

Уже за Териоками, в полной темноте, я, обернувшись, увидела мертвенные фары, прямо идущие на нас. „Эта“. Я отвернулась и стиснула руки. Оглянулась — идет сзади. „Она“. Оглянулась на который-то раз и вдруг вижу, что это — луна, обломок луны, низко стоящий над самой дорогой… Дорога идет прямо, и она — все время за нами. Я чуть не зарыдала в голос — от всего»[358].

В эти дни на рукописных тетрадках Ольгиных дневников появилось несколько сквозных дыр. Опасаясь возможного обыска, Макогоненко прибил их молотком к тыльной стороне скамейки.