И — впервые — Ольга смело обращается к самому Городу, узнавая, подтверждая свою случайную избранность. Смело и во весь голос проговаривая вслух те тонкие материи, которые в принципе проговаривать не принято. Но ложная скромность уже не работает в случае поэта, твердо знающего, зачем он родился на свет.

Поэма автобиографична. Николай Молчанов и Георгий Макогоненко. Любовь и Смерть. Все рядом. Все до конца. Но не только факты личной биографии выводят этот текст на уровень величайших поэтических произведений, написанных на русском языке, — надсмысл, надиктованный самим Городом. Испытания, заставившие пройти Ольгу сквозь муки ада (физического и внутреннего, ада совести, самокопания и вины), — высекли каждое слово этой поэмы ленинградским гранитом: щербатым, холодным, неповторимым и вечным. Выскажу страшную мысль, но может быть Город (как сумма земного и метафизического) устоял только потому, что жила в нем маленькая хрупкая женщина, сдерживавшая ад своими стихами.

Критики и недоброжелатели не упустили повода обрушиться на Берггольц. Мотив верности погибшим мужьям в послевоенной литературе стал не высказанным вслух указующим лейтмотивом. Поэтому сама возможность счастья с другим человеком, после того как твой муж умер от голода, не умещалась в партийную линию соцреализма.

«И вот вне всякой связи с постановлением, — писала она в дневнике через год после выхода поэмы, — появился в одной ленинградской газете огромный подвал, где в разнузданно-хамских тонах опорочивались мои блокадные стихи и в особенности поэма „Твой путь“. Писалось текстуально следующее: „В этом произведении рассказывается о том, как женщина, потеряв горячо любимого мужа, тотчас благополучно выходит за другого. Эта пошлая история не имеет ничего общего с героической победой Ленинграда“»[353].

Мало кто понимал, что никакая критика, никакие постановления и осуждения не могли вынести Ольге приговора тяжелее, чем вынесла она сама себе.

«Когда поэма уже вышла, Ольга, перечитывая свой военный дневник, записывает: „Где-то затерялся день, когда однажды Коля немыслимо нежным голосом уговаривал, молил меня: `Оленька, уедем, солнышко, Псоич, уедем… Я сидела рядом с ним на кровати, положив ему голову на грудь, и сказала только: `Ладно, уедем`“.

Как он собирался, как складывал все в мешки, сшитые им же крупными, черными стежками. Он чувствовал, что гибель подходит к нему. А у меня это только до ума доходило, а до сердца — нет. Черствое и легкомысленное оно было.

И неверным он выглядит из этих записок. Да, он и жалок был, и оголодал дико, но в то же время — сколько доб>роты и кротости в нем было, и весь он жил мыслью — спасти меня, увезти. Ведь он и от Юры хотел меня увезти — я знаю, я и тогда догадывалась об этом.