В начале 49 г. я взялась за поэму „Первороссийск“, задуманную и начатую даже еще до войны. Юра в это время выпускал свою книгу о Радищеве, она выходила в Москве. <…>

Он нанял дачу, далеко от Ленинграда, на Карельском, утащил меня туда, мы жили там весь сентябрь. <…>

Там, в 49, на даче я все же начала писать „Первороссийск“, вцепившись в него, как в спасательный круг. Писала запоем, меньше чем за год написала 2000 строк, не считая множества вариантов, вложила в поэму все, во что свято верила и верю, что люблю бесконечно, чем жила и живу.

С июля 50 г. началось прохождение поэмы по редколлегии и ответственным инстанциям; дельные советы, необходимые по совести переработки и доработки перемежались изнурительным отстаиванием того, в чем автор был убежден и не хотел портить… Отняло это у меня столько нервов, что не сосчитать. Все время при этом ощущала — уже потребность — в определенном допинге. Последний, 1951 год, несмотря на читательский большой успех „Первороссийска“, а затем получение Сталинской премии, был в отношении „допинга“ самым тяжелым. <…>

Может быть, все это вышло по формуле Достоевского — „страданье есть — виновных нет“»[355].

Автобиография была написана весной 1952 года по просьбе врача психоневрологической больницы на 15-й линии Васильевского острова Якова Львовича Шрайберга. Именно он осознал ее ценность и впоследствии передал в Рукописный отдел Института русской литературы АН СССР (Пушкинский Дом). В клинике Ольга лечилась от алкогольной зависимости.

С 1947 года, после получения денежной премии за пьесу «Они жили в Ленинграде», в семью пришел достаток. Ольга обставила дом роскошной мебелью, стала давать обеды для друзей с обилием деликатесов, без оглядки шиковала, словно все происходящее — в последний раз. С Макогоненко возникает некоторая двусмысленность в отношениях. С одной стороны, он популярный преподаватель университета, молодой, красивый, аспирантки и студентки вьются вокруг него толпой, с другой — уязвленное самолюбие мужчины, которого не устраивает роль всего лишь «мужа Берггольц». И, конечно, тень Николая Молчанова незримо присутствовала в их доме.

Александр Крон в своих воспоминаниях не обходит тему «допинга»: «Застолье в доме на улице Рубинштейна никогда не было пустой болтовней, говорили о жизни и о литературе, было весело, и все-таки, вспоминая наши встречи, я не могу отделаться от укоров совести, не думать о том, как мы, друзья, нежно любившие Ольгу, мало ее берегли, как скоро мы привыкли к тому, что Оля — „свой парень“, и забывали, что она все-таки женщина, притом многое пережившая, с незалеченными травмами, с необыкновенно тонкой, легко возбудимой нервной организацией, и не всегда понимали, что Ольга заметно отличается от нас, в большинстве своем здоровенных мужиков, своей незащищенностью. Ольга ни в чем не знала удержу и беречь себя не умела»[356].