Я видел А. Толстого тогда в антикварном магазине в последний раз. Конец войны он все время сидел на даче. Разводил розы, георгины. Какая-то тень чувствовалась и тогда, у прилавка… Он был уже не тот, что в квартире Радина. Не так пышен, раскидист… Что-то съеживало его. Что? Жена? Предчувствие смерти?

Он, конечно, и напоследок был блестящ. Бросал словечки… „Советский бодрячок“ — это он пустил в оборот определение не очень „верно-подданное“, но так оно понравилось тогда всем.

Потом я услышал, что он болен. Через Валентину Михайловну Ходасевич я рекомендовал ему знахарку, лечила от всех болезней сушеницей, травка растет в чистом сосновом бору. От всех болезней! На нее была „мода“. В нее верили в Москве… Лечился…

Но сушеница ведь не богородская трава. Не помогла!

АННА АХМАТОВА

— Анна Андреевна?

— Да» я.

— Вам звонит художник Милашевский.

— Меня предупредили о вашем звонке из Института Пушкина. Что же это вы не сами позвонили? Нехорошо, нехорошо забывать старых друзей…

Некоторое неловкое молчание с моей стороны.

— Анна Андреевна, были причины чисто биографические, в силу которых я зачеркнул свое петроградское прошлое.

— Круто и безжалостно… Как тогда с Ириной?

— Да! Круто, но не безжалостно.

— Приезжайте, я буду позировать вам.

— Кавалергардские казармы… Это ведь довольно далеко от меня, от домика Петра на Петроградской. Но, думаю, доберусь за полчаса.

— Жду!

Предстояло возобновить какие-то житейские бытовые отношения, прерванные в 1923 году. Шел 1959 год. Тридцать шесть лет! Больше, чем тридцать лет и три года.

Какие куски жизни у нее, у меня, геологическим пластом легли в наших жизнях?

Там, за Таврическим садом, я подъехал к неказистому домику. Узкая лестница. Сверхузкая парадная лестница третьего, нет, четвертого разряда! Дверь квартиры на вершок выше моего лба. Звоню. И мне сразу отворяет дверь девочка-блондиночка, бакфиш! Челка на лбу. Узнаю, узнаю, догадываюсь, вспоминаю ту знаменитую челку! Милая челочка… Но, конечно, не та.