Слабой стороной всего предприятия было еще то, что состав нашего пересыльного политического барака был очень пестрый – нельзя было быть во всех уверенным, и нельзя было скрыть от всех подготовительные работы. Товарищи успокоили меня тем, что маленькая кухня, из которой шел подкоп, была вся занята лишь надежными людьми и в нее они посторонних не пускали. Из этой кухни было на высоте одного метра от пола прорезано четырехугольное окно, через которое можно было пролезать в другую общую комнату, где находились все остальные заключенные.

Днем двери нашего барака были открыты, и мы большую часть времени проводили во дворе, на ночь эти двери снаружи запирались висячими замками, запирался висячим замком снаружи и наш внутренний двор. Когда я выразил согласие принять участие в подкопе и побеге, что вызвало среди участников (их было около пятнадцати человек) большую радость, меня устроили тоже в кухне. Работа по подкопу у нас велась днем и ночью – главным образом ночью, причем все мы работали по очереди. У окна всегда стоял дежурный, следивший за тем, чтобы надзиратель не пришел неожиданно снаружи на кухню. Во время работы находившиеся на кухне днем громко пели, чтобы заглушить подозрительные звуки подземной работы. В самом подкопе всегда было двое – один вел самый подкоп (это обычно был Гриша), другой выгребал землю, третий насыпал землю в мешок (мешками служили нам наволочки от подушек), четвертый подавал мешок на печку, а пятый принимал мешок с землей на чердаке и рассыпал ее там, бросая вниз освободившиеся наволочки-мешки.

С самого начала я заметил, что Гриша относится ко мне с какой-то не то недоверчивостью, не то настороженностью. Потом я понял, в чем было дело. До сих пор он редко имел дело с интеллигентами и инстинктивно им не доверял – они ему казались не совсем понятными. Однажды я подслушал случайно его разговор с надзирателем. Они оба сидели на ступеньках крыльца под солнышком и благодушно разговаривали. Надзиратель с насмешкой говорил ему, что никакой заслуги у него, Гриши Козлова, нет в том, что он принимает участие в революционном движении, состоит в партии.

«Эка невидаль, – философствовал надзиратель, – конечно, тебе хочется жить получше, слаще есть, лучше одеваться – вот ты и стараешься. Для себя же хлопочешь. А возьми, к примеру, Зензинова. Барин, видать, богатый, ученый, вот он от хорошей жизни добровольно отказался, чтобы такому голоштаннику, как ты, помочь. Он для других старается, не для себя. Такого я уважу – а тебя за что уважать?» Я не мог не улыбнуться этой простой философии. И аргументы Гриши были слабые, да он и не очень возражал. В чем-то оба они, по-видимому, были согласны: Козлов – революционер-рабочий – и тюремный надзиратель – простой русский крестьянин. И я чувствовал какое-то настороженное отношение ко мне Гриши. А мне как раз он очень нравился. Но когда я выразил согласие принять участие в подкопе, я почувствовал, что Гриша меняет ко мне отношение в лучшую сторону. Думаю, что одной из причин, почему я согласился на участие в этом достаточно нелепом предприятии, была как раз боязнь оттолкнуть от себя Гришу.