Эйзенхауэр отправился на встречу четвёрки в Париж 14 мая. Вскоре после прибытия во французскую столицу он узнал, что Хрущёв, который уже находился там, прочитал премьеру Великобритании Гарольду Макмиллану, а затем вручил ему своё заявление (оно также было передано президенту Франции Шарлю де Голлю), в котором выдвигались требования, чтобы президент США осудил разведывательные полёты над территорией СССР, запретил такие полёты в будущем и «строго наказал» тех, кто нёс ответственность за эти действия. Только при этом условии Хрущёв соглашался участвовать в конференции на высшем уровне.
Первым о требованиях Хрущёва с некоторым злорадством Эйзенхауэру рассказал де Голль, которому не нравилось излишне прочное, по его мнению, положение американского бизнеса и вооружённых сил на Европейском континенте, в частности в его стране. Выступая против лозунга объединённой Европы, де Голль выдвигал свой лозунг «Европы отечеств». Президент США, который в создавшихся условиях был единодушен с теми своими советниками, которые настаивали на проведении курса мира с позиции силы, а Даллес был явно первым среди них, проявил твёрдость. Эйзенхауэр заявил де Голлю: «Надеюсь, никто не полагает, что я намерен ползти на коленях к Хрущёву». Когда де Голль в разговоре упомянул, что Хрущёв накануне завёл речь об американских базах на территории Японии и Турции, на которых базируются самолёты У-2 и по которым СССР вполне мог бы нанести ракетный удар, Эйзенхауэр мрачно ответил: «Ракеты могут летать в обоих направлениях»446.
Президент США следовал курсу, который отстаивали Даллес и его единомышленники. Эйзенхауэр, однако, не был в курсе того, что Хрущёв не только требовал сатисфакции, но и привёз в Париж конструктивные предложения по смягчению международной напряжённости. Фёдор Бурлацкий отмечает: «Накануне встречи Хрущёва с Эйзенхауэром был подготовлен целый пакет важных предложений... Я до сих пор убеждён, что если бы они целиком или даже частично были приняты, удалось бы избежать в последующем и Берлинского, и Карибского кризисов, и нового ужасающего витка гонки вооружений. Когда я думаю об этом эпизоде, меня больше всего мучает мысль о политике как о кладбище утраченных возможностей»447.
Справедливость, однако, требует сказать, что Хрущёв отлично понимал, что Эйзенхауэр на собственное унижение не пойдёт, что это было бы бесславным финалом его политической карьеры, которая и так завершалась чуть более чем через полгода (он, напомним, пребывал на президентском посту второй срок, в ноябре 1960 года должны были состояться выборы, в которых он участвовать не мог). Выдвигая свои предварительные требования, Хрущёв сознательно вёл дело к срыву конференции, в чём его энергично поддерживал прибывший с ним в Париж министр обороны Маршал Советского Союза Родион Малиновский, впервые после войны оказавшийся за пределами СССР. Обида на американского президента, чувство уязвлённого достоинства у Хрущёва возобладали — точно так же как у его партнёра. Ближе к истине, нежели Фёдор Бурлацкий, был Анастас Микоян: «Хрущёв опять “похоронил разрядку”, раздув инцидент с самолётом-разведчиком “У-2”. Так нельзя было поступать с Эйзенхауэром. Тот честно взял на себя ответственность, хотя мог бы этого и не делать»448. Так что в действиях Эйзенхауэра, подсказанных Даллесом, был определённый элемент, который в окружении Хрущёва, но не он сам, наиболее гибкие деятели, вроде Микояна, считали позитивным. Разведка, политические страсти, личные амбиции, а в результате судьбы всего человечества увязывались в тугой, запутанный клубок, который развязать было крайне сложно.