Идешь иногда и думаешь: «Может быть, остановиться лучше и переждать, ну а вдруг именно тут и упадет снаряд ‹…› нет, лучше отойти от этого места». Но в это время тебя преследует другая мысль: «Может быть, лучше стоять, ибо бомба-снаряд там упадет, куда я иду».

И так без конца: одна мысль побивает другую, и снова первая выпирает вперед. Наконец берешь себя в руки и решаешь: «А, черт с ним, пусть будет, что будет: убьют так убьют, не убьют, так жив останусь». И одно желание: уж если суждено, пусть рвет на куски, чтобы не остаться калекой.

А жажда жизни какая появляется, особенно когда вспомнишь свою семью. Где-то мои милые, родные, любимые Таменька, Галенька, Боренька. Они, я знаю, беспокоятся обо мне, но не представляют себе того ужаса, который ленинградцы видят каждый день; как не представлял и я, когда читал в газете, что на Москву был налет.

Все это казалось слишком далеким и абстрактным: ну что значат несколько бомб для таких городов, как Москва или Ленинград. Да, верно, результаты для города в целом уж не ахти какие страшные, но, когда посмотришь конкретно, совсем другое чувство возникает.

Достаточно появиться одному самолету и одной бомбе, чтобы заставить своим воем весь народ взволнованно ждать, куда она, «сердешная», упадет.

Каждый думает, что на него, но надеется, что не на него. И эта бешеная смена мыслей и вызывает естественный страх. Хотя, как мне кажется (пусть это не сбудется), самый ужасный страх впереди.

Девушки, дежурящие, вместе со мной, просят меня пораньше прийти (вечером я ухожу в управление), так как одним им очень страшно:

– С вами, Александр Тихонович, мы как-то смелее становимся. Вы своим присутствием и поведением вливаете бодрость духа и даже в такие минуты можете шутить и смеяться.

Это несколько отвлекает, и страшные минуты проходят легче.

А как они любят музыку, которая звучит после отбоя воздушной тревоги.

Раздался новый взрыв снаряда, это новые жертвы, вот второй, третий, четвертый, и не сосчитаешь их, ждешь, когда в тебя попадет снаряд, может быть, и не успеешь записать свои мысли.

Теперь самая любимая мелодия ленинградцев. После нее несколько минут, а может быть, часов можно успокоиться, если нет артобстрела. И так каждый день, каждый час, каждую минуту, секунду, из этой неопределенности рождается страх. А как напряжены сейчас нервы. После разрыва снаряда раздается телефонный звонок, и в первый миг кажется, что вот он, «мой» снаряд прилетел, и невольно вздрагиваешь.

Ах, варвары, ах, людоеды, что они делают, негодяи, бомбят мирное население, разрушают насиженные места и очаги культуры. Уж куда ни шло военные объекты, это «законно» в условиях войны, но при чем тут жилища, дети, женщины, старики, старухи? Но для этих мерзавцев не существует никаких законов. Они стремятся любой ценой посеять панику, подавить дух сопротивления и этим самым взять Ленинград. Но нет, не выйдет. Варварские обстрелы (вот опять разрыв – с ужасающим грохотом разносится по району, за ним второй, еще более грозный, третий, прямо-таки методически разрушают – без конца слышны разрывы) не сломят храбрых, а только вызовут жажду мщения.