Сейчас иногда трудно понять, в чем теоретики
Впрочем, и тогда понимали не все, хотя то, что требовалось от искусства, было не алгеброй, не высшей математикой, а самым элементарным.
Круговец Самохвалов еще мог заявить на собрании ЛОСХа под стенограмму:
«Часто все то, что требует некоторого шевеления мозгами или попросту непривычное, крестится формализмом. Тут сказывается наша некультурность, даже нежелание профессионально расти, цепная привязанность к ранее добытым привычным формулировкам. Почему сонный пейзаж в духе Куинджи — не формализм, а содержательный пейзаж Карева — формализм?»
Лидер «Круга» Пакулин так защищал собственные работы:
«Если бы сейчас на выставку представили произведения Врубеля, то я убежден, их бы поняли как неоконченные. Мне думается, что художник, ставя под произведением собственную подпись, может сказать, что оно закончено. Это совесть».
Удалось ли круговцам хотя бы приблизиться к своей мечте о «стиле эпохи»?
Скорее, наоборот. Шло общее отступление, и некоторые из группы ринулись назад, отрекаясь от собственных открытий и достижений, спешили «попасть в ногу», пристроиться к общей массе, а кое-кто из них и впрямь начинал верить, что найденное
Конечно, нужно было жить, но какой ценой давалось то «нужно»?
И в конце тридцатых, и в сороковые, и позднее некоторые бывшие круговцы пытались соответствовать новым требованиям. Случалось, кое-кто получал заказы — наиболее выгодными считались портреты вождя народов, гениального полководца. Но тут нельзя было даже подумать о какой-либо свободе. Любая вольность могла быть истолкована как издевательство, а следовательно — стоить художнику жизни.
Старый Фрумак рассказывал, как уставший от голода и неудач Пакулин нашел подмалевщика, ловкого копииста, который за полцены брался писать портреты Сталина. Лик вождя, «гения всех времен и народов» должен был соответствовать утвержденным стандартам, а это у серьезного художника не получалось.
Наступил час, когда подмалевщик явил портрет.
В торжественном молчании, с плохо скрываемой гордостью, он распаковал перед Пакулиным подмалевок. Вячеслав Владимирович с ужасом закрыл глаза. Портрет мало чем отличался от базарных картинок, сделанных трафаретом. Ах, каково было ему, ученику Кузьмы Сергеевича Петрова-Водкина, глядеть на «свой» труд, как было невыносимо это все видеть!
Имеет ли право он, Пакулин, нести на худсовет такую живопись?!
Оставалось одно — поставить справа внизу подпись, о которой он сам же сказал: это совесть.