За спиной у меня что-то шлепнулось, лязгнуло, треснуло… Одновременно раздался жалобный крик…

Оглянувшись, я увидел, что женщина стоит на коленях перед авоськой с разбитыми бутылками и, рыдая, выискивает в осколках уцелевший товар.

А милиционер, заложив руки за спину, как ни в чем не бывало уже удалялся…

Я бросился к «торговке». Возле нее быстро собрались сочувствующие люди, объясняли мне, что случилось.

– Он, подлец, – показывали они на стража порядка, – поднял авоську над головой и бросил на асфальт!..

– Что вы сделали?! – совершенно не владея собой, закричал я.

А страж невозмутимо-спокойно и с той же легкой улыбкой бросил мне:

– И вас можно привлечь!.. За то, что способствуете спекуляции!

Онемевший, стоял я перед ним и чувствовал, как дрожит мое тело: то ли от озноба, то ли от возмущения хамством представителя правопорядка, то ли от своего бессилия…

В троллейбусе встал я на задней площадке, спиной к пассажирам, смотрел в окно на удалявшиеся лужи. Воспаленно думалось: «Что с нами происходит? Откуда столько злобы и жестокости? Во время войны уж сколько горя было, сколько слез, но такой остервенелости в глазах не припомню… Людей одолевали холод и голод, но такого безграничного грабежа и насилия не было… Нет!»

От троллейбусной остановки я переходил к дому по мостику через реку Сетунь. Вдруг толчком, грубо отшвырнув меня к перилам, пробежали вперед два рослых парня и, развернувшись, застыли передо мной, словно статуи. Я замер, остановился. Предчувствие недоброго холодком пробежало по телу. Они молчали. Один в платочек высморкался, другой чавкал жевательной резинкой…

– Разрешите пройти, – сказал я и сделал шаг вперед по мостику.

Они приняли «стойку», как в боксе.

– Поговорить надо.

– Слушаю вас, – ответил я, стараясь не раздражать «мальчиков».

– Деньги есть? – спросил тот, что чавкал.

Молнией пронеслось: «Шапка на мне норковая, пальто приличное, костюм и туфли концертные… Тюкнут дядю – и в речку, и тело его унесет Сетунь в Москва-реку…»

– Ребята, какие деньги? Я – артист, пенсионер. Вот пивком могу поделиться, – говорил вежливо, не теряя достоинства. И ждал приговора. Увидел – в их остекленевших глазах что-то происходит. А сам думал: «Узнали бы… Может, тогда хоть физиономию оставят неисковерканной».

Молчали молодцы. Молчал и я. Сколько секунд так пялились мы друг на друга – не знаю, но казалось тогда, что долго, очень долго.

Потом тот, что был пониже ростом, вынул изо рта жвачку, не спеша приклеил ее к перилам моста, сказал дружку: