Е. Евтухова

…Au-del" du texte philosophique, il n’y a pas une marge blanche, vierge, vide, mais un autre texte, un tissu de differences deforces sans aucun centre de reference prBsente (tout ce dont on disait – l’«histoire», la «politique», l’«economie», la «sexuality», etc. – que ce n ’etait pas ecrit dans des livres: cet ecule avec lequel on n’a pas fini, semble-t-il, de faire marche arriyre, dans les argumentations les plus regressives et en des lieux apparemment imprevisibles)…

В наше время постмодернистская литературная теория сделала легитимным исследование необычных аспектов литературного или философского текста. Согласно воззрению Жака Деррида, всякий текст являет собой не более и не менее чем комментарий, чем заметки, написанные на полях существующего культурного палимпсеста. Сегодня, естественно, мне хотелось бы говорить, о Булгакове, а не о Деррида. Но актуальные проблемы перевода – введения того, что в конце 1980-х годов началось «возвращением забытых имен» в общий культурный обиход, выводит на первый план именно такие проблемы, как значение сносок, ссылок и тому подобных «маргинальных» явлений, т. е. того общего культурного фона, который может восприниматься как сам собой разумеющийся для читателя с «родным языком». Здесь я имею в виду не только обилие переводной литературы в московских академических книжных лавках, но и параллельный феномен на Западе, т. е. появление и достаточно широкое распространение в переводе на английский, французский, немецкий, итальянский, испанский книг Булгакова, Франка, Флоренского, Соловьева (не говоря уже о Бердяеве). Перевод «Философии хозяйства» на английский язык вышел впервые весной 2000 года в издании Yale University Press; мне бы хотелось рассказать о некоторых наблюдениях, сделанных мною в процессе подготовки текста к печати. Ограничусь весьма «маргинальным» аспектом – заметками о научном аппарате, т. е. о сносках и ссылках, употребляемых Булгаковым в качестве основы учения о софийности хозяйства[1015].

По всей видимости, не может быть философского воззрения более «русского», чем теория о софийном начале – о возвращении если не к потерянному «райскому хозяйству», то, по крайней мере, к жизни в Софии, путем труда не в поте лица, но в радостном сознании своего участия в общем деле человеческого воскрешения. Творчество Булгакова этой эпохи с удивительной легкостью причисляют к «философии единства» и квазимистическим полетам мысли, присущим Серебряному веку русской культуры. Тем интереснее становится анализ отсылочного аппарата данной книги, который состоит почти всецело из работ европейской философии и науки. Конечно, Булгаков вполне эксплицитно выявляет в своем введении цель «перевести некоторые из учений (святых отцов церкви. – Е. Е.) на язык современного философского мышления»[1016]; но интересным является сам факт, что естественная для Булгакова традиция философии была европейской (немецкой и французской). Мне бы не хотелось впадать в искусственную оппозицию «русского» и «европейского». Но в то же время, быть может, нам полезно напомнить себе, что культурный фон, тот научный «родной язык», который выстраивается вокруг текста «Философии хозяйства» и содержится с наибольшей ясностью именно в референтном поле, одинаково далек от современного говорящего как на русском, так и на любом другом европейском языке.